– Это все? – спросил Виктор. – Больше нам ничего не остается?

– Отчего же. Нам остаются образы минувшего, – ответила София.

Агент Консульства пошел к дверям. На пороге он оглянулся – на лице его блуждала вымученная улыбка, призывавшая к примирению.

– Едешь со мной?

Ответом ему было молчание.

– В таком случае, доброго пути!

И шаги Юга гулко застучали по лестнице. Внизу его ждал экипаж, он должен был отвезти Виктора на пристань… София осталась одна, вокруг была разбросана ее одежда. Среди атласа и кружев выделялся костюм комиссара Конвента, который Виктор не раз показывал ей в дни своей слепоты. Он покоился на кресле с порванной обивкой: панталоны свисали вниз, камзол был перехвачен трехцветной перевязью, а шляпа с перьями лежала на панталонах, как на бедре; пышный этот наряд походил на семейную реликвию; он как будто еще сохранял контуры человеческого тела и напоминал об отсутствующем владельце, который в свое время играл видную роль. Теперь в городах Европы стали выставлять напоказ одежды выдающихся деятелей прошлого. Мир неузнаваемо переменился; прежде рассказчики начинали свое повествование словами: «Жил да был когда-то», а теперь вместо того говорили: «Это случилось до революции», или: «Это случилось после революции», – и, должно быть, потому люди охотно посещали музеи.

В тот вечер, словно желая быстрее освоиться с положением одинокой женщины, София отдалась молодому офицеру де Сент-Африк, который, как Вертер, боготворил ее с того самого дня, когда она приехала в Кайенну. Она вновь становилась госпожой своего тела и, по собственной воле сходясь с мужчиной, окончательно высвобождалась из-под длительной власти Юга… Она познает крепкие объятия другого человека, а в среду на следующей неделе взойдет на борт корабля, который доставит ее в Бордо.

Приезжий высвободил закоченевшую руку из-под наброшенного на плечи шотландского пледа и поднял тяжелый дверной молоток с изображением бога – повелителя вод, висевший у парадного входа в особняк на улице Фуэнкарраль; в эту минуту до его ушей донесся звон гитар и ритмичный стук каблуков, от которого сотрясался пол второго этажа. Хотя удар молотка, должно быть, прозвучал в доме как выстрел из мушкета, шум на втором этаже только усилился, а ко всему еще послышался надтреснутый голос регента церковного хора – он тщетно пытался воспроизвести мелодию известной «Песенки контрабандиста». Однако приезжий, чью руку обжигала заиндевелая бронза, продолжал громко колотить в дверь и одновременно с такой силой ударял обутой в теплый сапог ногою по створке, что на каменное крыльцо сыпались мелкие льдинки. Наконец створка двери со скрипом приоткрылась, и слуга, от которого сильно разило вином, поднес светильник к самому лицу приезжего. Заметив, что лицо это как две капли воды походит на лицо человека с портрета, висевшего в гостиной, перепуганный лакей поспешил впустить некстати пожаловавшего гостя, рассыпаясь в извинениях и что-то сбивчиво объясняя. Он никак не ждал, что сеньор так быстро доедет; если бы он только мог это предвидеть, то уж непременно бы встретил сеньора на почтовой станции. Ведь нынче Новый год, праздник святого Мануэля – а его как раз зовут Мануэль, – и вот его знакомые, люди вполне порядочные, хотя и немного шумные, без приглашения явились в дом, когда он уже укладывался спать, помолившись перед тем богу и попросив охранить в дороге сеньора от всякой напасти; не слушая никаких уговоров, они принялись петь, плясать да пить вино, «которое принесли с собою», можете не сомневаться, «принесли с собою». Пусть сеньор обождет несколько минут, а уж он, Мануэль, мигом спровадит всю эту шатию через черный ход… Отстранив слугу, приезжий поднялся по широкой лестнице и вошел в гостиную. Всю мебель тут сдвинули в угол, ковер свернули и прислонили к стене; веселье было в полном разгаре: расфранченные девицы из простонародья лихо отплясывали со своими кавалерами, лица которых не внушали большого доверия; эти молодые люди осушали большие стаканы вина и, не задумываясь, сплевывали на пол. По углам валялись пустые бутылки и фляги – свидетельство того, что пирушка была в самом разгаре. Разбитная красотка капризно требовала жареных каштанов, которых, видимо, не было; другая, развалившись на диване, во все горло распевала популярную песенку; чуть подальше какой-то молодчик тискал девицу; несколько изрядно захмелевших гостей окружили слепца, который прочищал горло и пробовал голос, готовясь спеть андалузскую песню.

– Вон отсюда! – крикнул слуга.

И гости, поняв, что закутанный в шотландские пледы приезжий – важная особа, бросились вниз по лестнице, прихватив с собой недопитые бутылки. Все еще бормоча бессвязные извинения, лакей принялся поспешно расставлять мебель по местам, вновь расстелил ковер и поторопился унести пустые бутылки. Он подбросил несколько поленьев в огонь, уже, видимо, давно пылавший в камине, и, вооружась шваброй, метелочками и тряпками, стал усердно уничтожать следы пирушки, оставшиеся на креслах, на полу и даже на залитой вином крышке фортепьяно.

– Они все люди порядочные, – бубнил слуга. – Никто и булавки не унесет. Только необразованные. Ведь у нас не так, как в других краях, там с детства приучают к уважению…

Освободившись наконец от всех своих пледов, приезжий подсел к огню и потребовал бутылку вина. Когда ее поставили на стол, он сразу же понял, что пирующие угощались точно таким же вином. Однако он не подал вида, и взгляд его устремился на картину, несомненно очень хорошо ему знакомую. Это было полотно, изображавшее взрыв в кафедральном соборе, полотно, в свое время сильно поврежденное: разорванный холст был кое-как подклеен, но след остался. В сопровождении лакея, который держал в вытянутой руке большой канделябр с новыми свечами, приезжий направился в соседнюю комнату. Это была библиотека. В простенке, не занятом книжными полками, висел щит с оружием в окружении шлемов и шишаков итальянской работы; не все оружие оказалось на месте, и отсутствовавшие предметы были сорваны, видимо, в спешке, так как крюки, на которых они висели, погнулись. По обе стороны узкого столика стояли два больших кресла, на столе лежала раскрытая книга, а рядом высился недопитый бокал с малагой: вино высохло, но на стекле сохранился темный осадок.

– Как я уже имел честь писать вам, сударь, здесь все осталось, как прежде, – сказал слуга, открывая другую дверь.

Теперь они очутились в дамской спальне, хозяйка которой, видимо, ничего не успела прибрать после сна. Простыни были измяты, и нетрудно было догадаться, что женщина, одеваясь, очень спешила: ее ночная сорочка валялась на полу, а на кровати лежала груда вынутых из гардероба платьев – должно быть, не хватало только того, которое она надела.

– Платье было табачного цвета, с кружевами, – пояснил слуга.

Мужчины вышли в широкую галерею, оконные стекла которой побелели снаружи от инея.

– А это его комната, – сказал лакей, доставая из кармана ключ.

Глазам чужестранца предстало узкое помещение, обставленное строго и скромно; единственным украшением комнаты служил ковер, висевший на стене против кровати: на нем был выткан оркестр обезьян, которые с комическими ужимками играли на клавикордах, виолах, флейтах и корнетах. На ночном столике виднелись пузырьки с лекарствами, кувшин для воды и ложка.

– Воду пришлось вылить, потому что она протухла, – сказал слуга.

Тут царили чистота и порядок, какие бывают только у военных.

– Сеньор всегда сам убирал постель и развешивал свою одежду, – снова заговорил слуга. – Он не любил, чтобы к нему заходила прислуга, даже когда болел.