– Я женщина, – шептала она, чувствуя себя так, будто ее оскорбили и одновременно взвалили на плечи груз, пригибавший к земле.

Она глядела на себя в зеркало, глядела словно со стороны, и ей становилось тревожно, ее мучило предчувствие чего-то неотвратимого, ей казалось, что она чересчур высока, нескладна, непривлекательна, что у нее слишком узкие бедра, слишком худые руки, асимметричный бюст, – девушке впервые не понравились очертания ее собственной груди. Отныне мир был населен опасностями, она покидала гладкую дорогу и вступала на иной путь, где ее ждали испытания, где ее истинный облик будут непременно сравнивать с его внешним выражением, на путь, который невозможно пройти без душевных мук и горьких заблуждений… Быстро спустился вечер. Рабочие ушли, и глубокая тишина – такая тишина бывает только среди развалин или на похоронах – опустилась на разоренный город. Подали скудный ужин, состоявший из одних только холодных закусок; за едой все молчали, лишь изредка кто-нибудь упоминал об ущербе, причиненном ураганом. Потом София, Эстебан и Карлос, совершенно измученные, отправились спать. Виктор был необычайно сосредоточен, ногтем большого пальца он чертил на скатерти какие-то цифры, складывал их, вычитал, затем перечеркивал; когда молодые люди поднялись из-за стола, он попросил разрешения остаться в гостиной на несколько часов, а еще лучше – до утра. По улицам невозможно было ходить. Пользуясь темнотой, воры и грабители занимались своими темными делами. Кроме того, ему непременно хотелось закончить изучение счетоводных книг.

– Сдается мне, что я обнаружил кое-какие факты, и они представляют для вас немалый интерес, – сказал он. – Но об этом поговорим завтра.

На следующее утро, около девяти часов, Софию разбудил стук молотков, свистящий звук пил, скрип блоков и голоса рабочих, вновь наполнивших дом; она спустилась в гостиную и обнаружила, что там происходит нечто странное. Душеприказчик, криво усмехаясь, сидел в кресле, а напротив, на некотором расстоянии, точно судьи, восседали Карлос и Эстебан – хмурые, непривычно серьезные и настороженные. Виктор, заложив руки за спину, шагал взад и вперед по комнате. Время от времени он останавливался перед вызванным для объяснений доном Косме, пристально смотрел на него и заключал свою мысль, отрывисто произнося сквозь зубы слово «oui!» [33], походившее на рычание. В конце концов Виктор опустился в кресло в углу гостиной. Заглянув в записную книжку, куда он, видимо, занес несколько цифр, Юг снова прорычал свое «oui!» и принялся рассеянно и небрежно говорить, полируя ногти рукавом, поигрывая карандашиком или же вдруг с интересом разглядывая мизинец левой руки, как будто он что-то внезапно обнаружил на нем. Начал он с заявления о том, что не принадлежит к числу людей, которые любят вмешиваться в чужие дела. Он отметил похвальное рвение, с каким господин Косме (Виктор произнес это имя «Ко-о-о-о-ме», немыслимо растягивая звук «о») удовлетворял все желания своих питомцев, исполнял все их просьбы, заботился, чтобы в доме ни в чем не испытывали недостатка. Однако такое рвение – n'est-ce pas? [34] – могло ведь иметь и тайную цель: заранее усыпить всякое подозрение.

– Какое подозрение? – встрепенулся душеприказчик, с деланным безразличием слушавший речь Виктора, незаметно придвигая свое кресло поближе к молодым людям, словно он хотел таким способом показать, что входит в состав их семьи.

Однако Виктор поманил к себе братьев и, как бы давая понять, что дон Косме в этом доме чужой, произнес подчеркнуто дружеским тоном:

– Поскольку, mes amis, [35] мы читали с вами Реньяра, припомните, пожалуйста, следующие его стихи, которые вы нынче с полным основанием можете обратить ко мне:

– Браво, нас, кажется, ожидает представление французской комедии, – проговорил душеприказчик, смеясь собственной остроте, которую остальные встретили тягостным молчанием.

– Иногда, по воскресеньям, – продолжал Виктор, – пока молодые люди спали, я заходил в соседнее помещение, – при этих словах он указал на дверь, что вела в магазин, – и кое-чем интересовался, смотрел, подсчитывал, сопоставлял, делал заметки. Таким образом – ведь у меня как-никак душа коммерсанта, этого нельзя отрицать, – я пришел к выводу, что на складе некоторых товаров гораздо меньше, чем числится в бумагах, которые дон Косме аккуратно вручал Карлосу.

Душеприказчик попытался что-то сказать, но Виктор не дал ему и рта раскрыть. Разумеется, он, Виктор, и сам понимает, продолжал Юг, что в нынешнее время торговать куда труднее, чем прежде, свободу негоциантов ограничивают, они сталкиваются со всякими препятствиями и помехами. Однако это не резон, – при этих словах его тон сделался угрожающим, – для того, чтобы подсовывать сиротам поддельные счета, зная к тому же, что они в эти счета даже не заглянут… Дон Косме хотел было подняться с кресла. Но Виктор предупредил его, он уже шел к душеприказчику большими шагами, тыча в него указательным пальцем. Теперь его голос звучал сурово, в нем слышался металл: ведь на складе и в магазине происходят просто скандальные вещи, и происходят они с того самого дня, когда скончался отец Карлоса и Софии. Он, Виктор, с цифрами в руках берется доказать в присутствии свидетелей, что человек, который втерся к молодым людям в доверие, их мнимый покровитель, бесчестный душеприказчик, сколачивает себе состояние, преступно обманывая несчастных сирот, простодушных детей, ведь человек этот знает, что из-за отсутствия опыта они не могут разобраться в состоянии своих дел. И это еще не все: ему, Виктору, известны некоторые рискованные спекуляции, в которые пускался сей «приемный отец», употребляя в корыстных целях деньги своих питомцев; он может рассказать о сделках, заключенных при помощи подставных лиц, – француз, с пафосом цитируя речь Цицерона против Верреса, назвал их «canes venatici» [37]… Дон Косме снова попытался прервать этот поток слов, однако Виктор, все больше повышая тон, продолжал свою обвинительную речь, – казалось, он стал выше ростом, и на его вспотевшее лицо страшно было смотреть. Он судорожно рванул ворот своей сорочки, она распахнулась, закрыв верхнюю часть жилета, и стала видна шея с набухшими жилами – его голосовые связки были напряжены до предела. Впервые Юг показался Софии красивым: он стоял в гордой позе трибуна и всякий раз, когда заканчивал ораторский период, с силой ударял кулаком по столу. Внезапно Виктор отступил в глубь гостиной и прислонился к стене. Величественным жестом он скрестил руки на груди, сделал короткую паузу, которой душеприказчик не успел воспользоваться, и отрывистым, резким голосом, полным высокомерного презрения, произнес:

– Vous etes un miserable, Monsieur! [38]

Дон Косме съежился, сжался в комок, словно вдавился в кресло, которое казалось слишком большим для его тщедушного тела. Губы у него беззвучно вздрагивали от гнева, пальцы впились в обитые бархатом подлокотники. Потом он внезапно выпрямился и, уставившись на Виктора, пролаял только одно слово:

– Франкмасон!

На Софию слово это произвело такое же впечатление, как картина «Взрыв в кафедральном соборе». А дон Косме еще громче, с угрожающими интонациями снова выкрикнул:

– Франкмасон!

Он все резче и пронзительнее повторял это слово, как будто его было достаточно, чтобы опорочить любого обвинителя, опровергнуть любое обвинение, снять любую вину с человека, в чьих устах оно прозвучало. Видя, что Виктор встретил его крик вызывающей улыбкой, дон Косме заговорил о грузе муки из Бостона, который все еще не прибыл, да так никогда и не прибудет; ведь это только предлог, чтобы замаскировать деятельность господина Юга, агента франкмасонов из Санто-Доминго, и его сообщника мулата Оже, магнетизера и колдуна, о котором он, дон Косме, непременно сообщит в медицинскую корпорацию, так как этот проходимец обманул доверчивых молодых людей, ослепил их своими шарлатанскими приемами, – Эстебан, увы, скоро убедится, что его зря обнадежили, приступ болезни, конечно же, вот-вот повторится. Теперь душеприказчик перешел в наступление, он кружил возле француза, как разъяренный овод, и вопил: