– Там, – Марк показал на пленных, окруженных солдатами.

– Сикариев в подвал! – приказал префект и, обращаясь к молодому офицеру, спросил: – Давно служишь?

– Нет, два месяца. Это мой первый поход.

– Сам откуда?

– Из Апулии.

Пилат посмотрел на второго офицера, и тот, вытянувшись, доложил:

– Гай Пантер, примпил двенадцатого легиона, вепри70.

Пилат ничего не ответил, молча подошел к носилкам, посмотрел на мертвого трибуна, прошел к воротам и оглядел пленных сикариев. Один из них, тщедушный, в старом линялом хитоне, разорванном на плече, что-то попытался сказать разбитыми в кровь губами, но префект не стал его слушать.

– В подземелье! – приказал он начальнику караула у ворот, потом вернулся к стоящим офицерам и, подумав, произнес, обращаясь к молодому трибуну:

– Алу отведете во дворец Ирода, – и, заметив, что трибун скорее всего не знает города, добавил, что декурион, начальник караула, покажет им дорогу.

– Я знаю город и знаю, где находится дворец Ирода, – проговорил примпил.

– Бене71, – ответил префект и, повернувшись, пошел к лестнице, ведущей внутрь претория.

Тюрьма располагалась прямо под крепостью Антония. В скале, на которой стоял город, был выдолблен подземный ход. Он, если верить слухам, вел прямо во дворец Ирода, и в нем, опять же если верить слухам, был убит один из сыновей Ирода. Римляне перекрыли вход стеной из каменных блоков, оставив только узкую щель, закрытую дубовой дверью. В боковой стене справа по ходу вырубили в скале камеры, более похожие на норы. Человек в них мог стоять только согнувшись. Слева, кроме двух камер, было вырублено большое просторное помещение, служившее для допросов. Пленных загнали в одну из камер, и легионер захлопнул дверь. Заскрипел засов, отделяя Фесду и его невольного спутника от мира.

Префект поднялся в атрий, вслед за ним туда поспешил бенефициарий.

– Что будем делать? – спросил он, обращаясь к бенефициарию. – Ала нам нужна как боевая единица. Ала, как я понял, не имеет боевого опыта.

– Да, – согласился бенефициарий, – ее сформировали еще по приказу Сеяна для усиления границ в Панонии. Но потом, после жалоб моего предшественника на ненадежность местного контингента, несущего охрану границы, алу решено было послать сюда и вообще сменить кавалерийские части, набранные в Сирии и Декаполисе, на испанские и галльские. Однако потом про это вроде как забыли.

«Сеян казнен, а цезарь, похоже, стал ко всему равнодушен, – подумал Пилат. – Не получим мы ни галльской, ни испанской конницы. И будут здесь границу охранять продажные сирийцы и себастийцы». Но вслух сказал совсем другое:

– Кого из офицеров мы назначим командовать алой?

Эбуций подумал и, медленно роняя слова, произнес:

– Из офицеров самый опытный примпил Пантер, но он из пролетариев, отца нет, мать завивальщица волос, прямо говоря, – шлюха. А из молодых я бы назначил Рубеллия, того, что вам рапортовал. Он из семьи солдат, отец погиб при Акции, дед потерял руку в Белгике, и, сами видели, есть в нем воинская кровь. А второй? Он хотя и из патрициев, но вялый какой-то, надменный: с солдатами ладить не будет. Я полагаю, лучше назначить Рубеллия, а на первых порах ему поможет Пантер. Переведем его в разряд дупликариев72. Пилат подумал и согласился. Он приказал бенефициарию удвоить патрули в городе и охрану у ворот.

Получив приказ вести алу во дворец Ирода, Марк вышел из ворот на улицу, где в тесноте, зажатые глухими стенами домов, его ждали баттавы. Не спешиваясь, они стояли посередине улицы, заставляя паломников, идущих к храму, пробираться вдоль стен. Те ругали всадников на своем языке, баттавы спокойно слушали, не понимая ни слова, и, только когда прохожий начинал эмоционально жестикулировать, кто-нибудь из баттавов угрожающе опускал пику. Паломник успокаивался и, ругаясь про себя, шел дальше.

У Марка возникло вдруг странное чувство, что все это происходит не с ним, словно кто-то показывает ему театральное действо, в котором живет и говорит другой Марк. Так в детстве он смотрел на проделки горбатого Магнуса-Пульчинелло, и деревянная кукла, сделанная умелыми руками бродячего жонглера, казалась ему живой. Сейчас на улице чужого города Марк вдруг почувствовал себя такой же куклой. Солдат подвел ему коня – фессалийского жеребца гнедой масти. Дед купил его, когда узнал, что внук будет служить в ауксилии. Жеребца звали Ферокс, и сейчас он косил на хозяина большими влажными глазами. Марк легко запрыгнул в жесткое галльское седло. Подъехал Пантер и встал рядом с ним. С другого бока встал Коммоний, который еще не опомнился после смерти трибуна Фундария.

Сцена во дворе претория, разговор молодого Рубеллия с прокуратором вызвали у Коммония подозрение, что этот молодой провинциал может быть назначен командиром алы. Чувство не зависти, а незаслуженной обиды появилось у молодого аристократа. Пока что единственным утешением, правда, слабым была мысль о том, что префект тоже из провинциалов и, естественно, продвигает по службе себе подобных. Погруженный в свои не очень веселые мысли, Коммоний почти не обращал внимания на город, который произвел сильное впечатление на Марка. Они, обогнув крепость Антония, выехали на площадь перед Храмом, точнее, перед стеной основания Храма. Несмотря на ранний час, на площади было много народу. Среди всех Марк заметил людей в кожаных панцирях и островерхих шлемах. В руках они держали тяжелые дубины, особенно много их было около арки, над которой располагалась широкая лестница, ведущая во двор храма. Ала миновала арку, и Пантер повернул коня вправо на относительно широкую улицу, изгибавшуюся дугой. Впереди Марк увидел полукруглое здание, похожее на театр, и вопросительно посмотрел на Пантера. Тот, заметив взгляд юноши, лениво ответил:

– Ирод – царь иудеев – получил власть по решению нашего сената как верный союзник Рима. Он любил наш образ жизни и хотел привить эту любовь иудеям, но они так и остались дикими варварами.

За театром располагался дворец, обнесенный невысокой стеной с зубчатыми башнями. Его ворота были закрыты, на стенах виднелись островерхие шлемы воинов. У монумента над гробницей Давида ала повернула на узкую извилистую улицу, застроенную богатыми особняками. Впереди показались черепичные крыши дворца Ирода.

Когда ала баттавов только въезжала на площадь перед храмом, в подземную тюрьму крепости Антония спустился квестионарий – римский чиновник, занимавшийся следствием. Это был плебей, чьи предки жили в Риме чуть ли не со времен Нумы Помпилия. Отец его, как и дед, и прадед, держал в Риме пекарню на Велабре – узкой долине, превратившейся в улицу между Палантином и Капитолием. Здесь торговали всевозможной снедью, рыбой, пойманной в Тибре, колбасой, вином разного качества, оливковым маслом и знаменитым велабрским копченым сыром, запах которого пропитал, казалось, стены домов. На узких прилавках маленьких лавочек пекари выкладывали различные сорта хлеба: от дорогого панис кандиди до самого дешевого серого хлеба из непросеянной муки, который назывался деревенским. Отец был уважаемым человеком в братстве пекарей, дал хорошее образование и старшему, и младшему сыну, надеясь, что один из них станет чиновником. Луция Эмилия, в отличие от старшего брата, не привлекало отцовское ремесло, его манили дальние страны, о которых он слышал от Диокла – своего учителя греческого языка. Манила воинская служба, и, когда исполнилось девятнадцать лет, Луций стал стипендиарием и сразу был направлен в десятый легион. В строю Эмилий прослужил недолго: грамотного и сообразительного легионера быстро заметили – он выделялся среди сельских парней, составлявших основную массу легионеров, – и определили сначала писцом, а потом назначили квестионарием и отправили в Иудею. Несмотря на небольшой опыт службы чиновником, под влиянием традиций, сложившихся еще во времена республики, Луций Эмилий быстро превратился в типичного римского бюрократа начала новой эры. Основным качеством этой бюрократии было честное служение римскому государству. Чиновники не отделяли себя от этого государства, исполняли все, что положено, честно и добросовестно и стремились принести этому государству максимальную пользу. Но этот монолитный слой, приносивший империи максимальную пользу, уже разъедала ржа коррупции. Уже появлялись чиновники, которые смотрели на занимаемую должность как на синекуру – как на средство личного обогащения. Правда, Луций Эмилий относился к чиновникам старой формации.