За каждой партой сидели двое, как правило, мальчик и девочка. Но это только в первом и втором классах, начиная с третьего, каждый, естественно с разрешения классного руководителя, точнее руководительницы, поскольку учителей. – классных руководителей в школе не было, мог самостоятельно выбирать не только с кем, но и на каком месте, и в каком ряду сидеть. Так, я в третьем классе, сидел с Олегом Наливалкиным кажется, на четвертой от доски парте третьего ряда от окон класса; а, начиная с пятого, также на четвертой от доски парте, но уже первого от окон ряда. Олега не было, он переехал куда-то с родителями, моим соседом сначала был Широков, кажется его звали Сергей, потом Славка Трофимов, за ним Вова Купцов. Интересно, что мое место за партой всегда было со стороны прохода между рядами. Кто была моя соседка по парте в первом и втором классах, не помню.
Поверхность «стола», который в дальнейшем я буду привычно называть «партой», была большей частью скошенной в сторону лавочки. В ее горизонтальной, шириной около десяти сантиметров верхней части, примерно в десяти сантиметрах от каждого бока, было отверстие для чернильницы, рядом с которыми, вытянутые к центру «парты», находились полуовальные глубиной около сантиметра и шириной не более трех сантиметров выемки для перьевых ручек. От горизонтальной верхней части начинался уклон длиной не менее полуметра, нижняя треть поверхности которого представляла собой откидывающиеся две крышки, скрывавшие находившиеся под ними два отсека для размещения в них портфелей. Каждая крышка крепилась двумя металлическими петлями.
Кстати, в то время ранцев ни у кого не было, все ходили с т, правда, иногда у кого-то из мальчишек вместо портфеля были офицерские полевые сумки. Мне очень хотелось иметь такую сумку, но, увы, не получилось … А, кажется, с седьмого класса многие мальчишки стали вместо портфелей приходить в школу с папками из кожзаменителя. Видя это, я на первых порах постоянно удивлялся: в мой портфель учебники и тетради еле помещаются, а как же в значительно меньшего объёма папки? Но присмотревшись, понял, что в папках в основном находились, как их тогда называли «общие» тетради. «Общие» не потому, что в них записывали все со всех еженедельных уроков, хотя были и такие мальчишки, а потому, что они были не те, двенадцати листовые ценой в две копейки тетрадки, а «толстые», главным образом, с «кожаным» переплетом сорока восьми листовые тетради, которые стоили сорок копеек.
Не могу не сказать и о том, что были и такие моменты не только одноклассники, но и знакомые мальчишки, мягко говоря, не отличавшиеся не то, что отличным, а даже хорошим поведением, равно как и учебой, якобы по забывчивости, не помещали не только в папки, но и в портфели, свои «Дневники». Причины, думаю, понятны …
Но вернусь к рассказу о первом учебном дне в школе.
Я не помню, что в начале первого урока говорила нам Нелли Борисовна, но помню, как через некоторое время после его начала, неожиданно приоткрылась дверь в класс, и в образовавшемся проеме среди лиц незнакомых мне женщин, я увидел мамино лицо. Но это было не больше минуты, дверь закрылась и урок продолжался.
Чем мы занимались в течении каждого из четырех сорока пятиминутных уроков и трех перемен: двух пятиминутных, и одной, между ними – десятиминутной, я толком не помню. В памяти осталось только, что, кажется, Нелли Борисовна, что-то рассказывала и читала, да и то, что мы что-то «писали» в тетрадках. Я взял слово «писали» в кавычки, потому что, судя по тому, что я «писал», придя домой, употребить это слово без кавычек на тот момент нельзя.
Из школы меня забрала бабушка, и вообще, не помню точно относительно второго, но в первом классе меня отводила в школу и приводила из нее домой бабушка.
Дома я подбежал к столу, стоявшему в большой комнате, вынул из портфеля, почему-то мне кажется, не карандаш, а чернильницу-«невыливайку», ее мы еще называли «непроливайкой», перьевую ручку, тетрадку по «письму», и, даже не присев на стул, стоя, раскрыл тетрадку «в косую линеечку» и начал, опуская, или как мы тогда говорили «макая», заостренную, состоящую из двух прилегающих вытянутой треугольной формы половинок, заканчивающуюся крошечным продолговатым с извилистыми краями отверстием, часть стального пера, вставленного в металлическую «гильзу», прикрепленную к деревянной примерно пятимиллиметровой толщины и до двадцати сантиметровой длины округлой палочке, в чернильницу, выводить на каждой строчке по каждой косой линии наклонные палочки, потом разнообразные крючочки, стараясь добиться, чтобы они были похожи на те, которые красными чернилами предварительно написала на тетрадном листе моя учительница. Настолько я был увлечен началом учебы.
Кстати, после окончания письма, я, как и другие ученики, обязательно протирал перо от остатков чернил. Для этого использовалась «перочистка»: круглое, диаметром не более пяти сантиметров и толщиной менее одного сантиметра, многослойное «приспособление». Верхняя и нижняя часть были из плотной, очевидно, все-таки не кожи, а кожзаменителя, между ними было несколько, наложенных друг на друга слоев из плотной, немного лохматящейся ткани, думаю, это был фетр. Креплением этой незамысловатой конструкции служила расклепанная на концах блестящая трубочка длиной около семи и диаметром пять сантиметров. Да, на верхней части «перочистки» всегда было, налагавшееся на нее, «солнышко» из более мягкого кожзаменителя, обязательно другого, не совпадающего с цветом верхней и нижней части, цвета. Почему «солнышко»? Потому, что оно представляло из себя круг, по окружности которого были вырезаны треугольные зубчики.
Но вернусь к рассказу. Конечно, все это домашнее задание я до того, как бабушка позвала меня ми моего младшего брата Сергея обедать на кухню, я выполнить не успел. Окончил его выполнение после обеда и, как говорится, «с чувством исполненного долга», убежал к мальчишкам «на улицу». Почему, я сказал о долге? Потому, что учебу я и тогда, и потом, где бы и сколько бы я не учился, всегда считал своим долгом. Перед кем? В первую очередь перед родителями, а потом уж перед самим собой.
Вечером я рассказал родителям о школе, повторив то, что днем рассказал бабушке, и показал выполненное домашнее задание. Жаль, не помню, как они его оценили …
Вообще, то, что я начал учиться в школе, на первых порах для меня не было чем-то особенным, чрезвычайно важным. К школе загодя я не готовился: читать и писать кроме буквы «а», о которой я рассказал в моей книге «Давно это было» (М., 2024 г.), не умел, считал ли, не помню, но в лучшем случае, до пяти, может быть, и мог. Букв и цифр, не говоря, уж, о цифрах, не знал. По-моему, даже то, что я стал учеником, было в первые учебные дни, нечто само собой разумеющееся: я росту и обязан ходить в школу, а раз обязан, то так и должно быть. Думаю, я в первые свои школьные дни даже толком не понимал, что это значит, – учиться. Сказала учительница, что, придя домой, надо сделать домашнее задание, – я приходил и делал, если не сказала – не делал.
Понимать, что значит учиться, я стал только через два-три дня после первого моего учебного дня. До этого я по мере того, что сумел усвоить на уроках, отвечал учительнице. Но именно по мере. Почему? Потому, что как рассказала Нелли Борисовна моей бабушке, когда она пришла забирать меня из школы, оказалось, что я не выучил стихотворение, которое, с первого сентября учительница не только разучивала с нами на уроках, но и не раз повторяла со всем классом. Помню, когда она, не вызывая меня к доске, просила меня его рассказать, я полностью это сделать не смог: что-то, запомнившееся, повторил, а что-то нет. Бабушка днем, а родители вечером, вернувшись с работы, как всегда спокойно, объяснили мне, что учиться, это не только писать, но и запоминать то, что говорит учительница, а в дальнейшем, когда я научусь читать, то и написанное, да так, чтобы я самостоятельно мог повторить.
Кстати, повторение как в форме пересказа, так и в воспроизведении стихотворений, мне далось не сразу.
