– Потому что раньше я работал в милиции, был оперуполномоченным. И тогда, в милиции, я был готов сесть в тюрьму в любое время. Потому что у меня было три убийства при задержании, каждый раз заводили дело… На мне было уже три трупа, и я готов был сесть. А в этот раз – нет. Случайно все вышло. Неожиданно для меня самого, стечение обстоятельств… Впрочем, я не считаю, что сделал что-то сильно плохое. Жалко другого – время, которое теперь идет впустую. А я хочу работать, преподавать, мне интересно живое общение, я даже написал заявление в школу при колонии, что могу вести уроки английского языка. Оказывается, нельзя. Из РОНО пришла бумага: осужденный не имеет права на преподавательскую деятельность. Странно… в законе на этот счет оговорок нет. Тем более что в суде меня не лишили права на преподавание в будущем. Обращаются осужденные, консультирую их, даю задания. У меня уже тут частным образом образовалась группа по изучению английского. А вообще, знаете, что в зоне главное – быть самим собой. Займешь свою нишу, и тебя никто не тронет. Когда я сидел в СИЗО, ожидал от зоны чего-то ужасного. Оказывается, жить можно.
У меня больше нет вопросов к шекспироведу. Он выходит из помещения.
За стеной играет музыка. Все громче и громче. Кто-то пытается под нее что-то спеть.
– Это в Красном уголке начал свою репетицию вокально-инструментальный ансамбль колонии, – сообщил Мурашов.
И немного подумав, счел нужным пояснить:
– В ансамбле одни большесрочники. Все из десятого отряда. Каждому сидеть в зоне свыше двадцати лет. Свой ансамбль они так и назвали: «Кому за двадцать»! Хотите, зайдем к ним?
Красный уголок отряда оказался достаточно просторным помещением, половину которого занимало не меньше десятка лавок. На второй половине комнаты хозяйничали участники самодеятельного ансамбля. Две гитары, баян. Перевернутая кастрюля взамен ударной установки. И самодельный барабан – обычный тарный ящик, обтянутый целлофаном.
– Чтобы звук сделать, мы в этот ящик опустили динамик, который подсоединили к усилителю, – охотно раскрывает «секрет» чудо-инструмента один из музыкантов-осужденных.
– А что исполняете?
– Самые разные песни: из репертуара Шафутинского, группы «Любэ», что-нибудь патриотическое…
– Патриотическое? В колонии?
Мой вопрос явно задевает осужденного, который не лезет за ответом в карман:
– А вы знаете, все мы люди, все мы человеки. Сегодня я убил, а завтра, может быть, совершу благородный поступок. Я это сделаю…
Замечаю среди «музыкантов» знакомое лицо. С этим осужденным я уже сталкивался в нарядной. Это орденоносец Алексей, который оказался солистом ансамбля.
Направляемся вместе с нарядчиком в коридор. По дороге он вполголоса говорит:
– Сейчас я вам что-то расскажу…
Оставляя убийц в отряде, выходим с Мурашовым на плац – небольшой двор перед дежурной частью. Глядя под ноги, нарядчик возвращается к прежней теме:
– Я вам не досказал, за что меня посадили.
– Вы уже говорили – за взятку.
– Да не-ет, это совсем другая история…
Растягивая в задумчивости слова, бывший помпрокурора проводит ладонью по лбу, как бы проверяя температуру.
– Только в зоне я узнал, за что попал в колонию. Из-за одного коммерсанта, которого сотрудники ФСБ припутали на связях с чеченскими боевиками. Коммерсант отказался сотрудничать с ФСБ, и тогда с него потребовали откупные, которые он отказался заплатить.
– Ну а вы тут при чем?
– У меня были вторая жена и приемная дочь, которой в 1997 году исполнилось двадцать лет. Этот коммерсант был ее женихом. Ему сказали: не заплатишь деньги – посадим в тюрьму отца твоей невесты. Он не заплатил, меня посадили, а потом он пришел к моей жене и покаялся. Оказалась темная история. Сам он чеченец. В Чечне у него остались жена и двое детей. Он уехал в Сибирь, завел свое дело. Познакомился с моей дочерью. Моей жене он, кстати, сказал, что хотел собрать откупные для ФСБ, и даже обратился к чеченской диаспоре в Чите с просьбой собрать такую-то сумму денег…
– И что же диаспора?
– Отказали. Ему ответили: «Кто тебе эта девушка? Жена? Нет! Невеста? Тоже нет». Когда моя жена рассказала все это дочери, с той случилась истерика. Потом жена приезжала ко мне на свидание и тоже все пересказала. Я, конечно, сразу не поверил, только вот… Ну действительно, при чем тут Чечня, какие-то бешеные деньги, эфэсбэшники – и все это каким-то образом крутилось вокруг меня. Потом я стал сопоставлять факты. Арестовали меня ФСБ-шники. Дело вел следователь ФСБ. На одном из допросов он даже назвал срок, на который меня посадят, и этот срок впоследствии совпал с решением суда. А потом произошло нечто такое… такое, что заставило меня поверить во всю эту темную историю.
Понизив голос, он продолжил:
– Я вам расскажу совсем о другом случае, на первый взгляд мало относящимся к моему делу. Я уже сидел в этой колонии больше года, как однажды сюда пришел новый этап. И один человек с этого этапа, находясь еще в карантине, просит: «Позовите Мурашова». Прихожу, вижу: совсем незнакомый парень. А он едва ли не прощения у меня просит: «Это я, Ефрем Леонидович, вашу дочь в тюрьму посадил». Как – посадил? В какую тюрьму? Я-то ничего не знаю, живя в зоне. И вот парень рассказывает, что больше года назад он вел дело моей 14-летней дочери от первого брака. Она с матерью живет под Пензой, откуда я уехал после развода. Этап прибыл с запада, сам парень – пензенский, служил в ФСБ. Дочь арестовали за подозрение в убийстве. Называет день ареста, который совпадает с моим днем ареста в Чите. Совпадение? Два ареста – отца и дочери – в один день в разных концах России! И в том, и в другом случаях аресты проводили эфэсбэшники. Ну что делать, поговорили мы с ним по душам. Спрашиваю, за что попал в зону. Отвечает, что три года служил в милиции, попал под увольнение, устроился в ФСБ, через год уволили за взятку. Одним словом, он сделал свое грязное дело, потом об него вытерли ноги – и выкинули.
Вздохнув, Ефрем опять потрогал лоб.
– Вот с того времени я и не хожу в столовую… всякое может быть, – глядя под ноги, он продолжил. – Не знаю, конечно, может, они рассчитывали, что я его убью. Ведь он тоже попал в эту зону не случайно! Может, они думали избавиться таким образом от свидетеля, а меня – на новый срок…
Надолго замолчав, он, казалось, погрузился в свои мысли.
– Послушайте, – спросил я, – почему вы рассказываете мне все это?
– Почему? Если молчать, как говорят здесь «гнать» – держать мысли в себе, переживать, думать о неприятностях, то на это здоровья не хватит. Пища в зоне низкокалорийная, витаминов нет. И так на здоровье скажется. Да еще переживать, нервничать? Ни за что! О плохом в зоне нельзя думать – станет еще хуже. Можно впасть в такую депрессию, из которой потом не выйдешь. Я вам так скажу: тюрьма, конечно, это вещь нежелательная. Но если оказался здесь, то не для того, чтобы остаться, а чтобы достойно отбыть срок. Здесь свои законы.
Стоит ли говорить, что такая откровенность меня сильно впечатлила. Признаться, я всегда считал, что у любого осужденного есть что скрывать. А тут, как мне показалось, человек вел себя вполне открыто, и наверняка ничего не скрывал. Или почти наверняка. Или же скрывал, но настолько искусно, что трудно было догадаться, где он слукавил. Одним словом, я вдруг сделал открытие, что даже в среде осужденных могут встречаться хорошие рассказчики. Интервью с которыми может оказаться не менее интересным, чем диалог с какой-нибудь эстрадной знаменитостью. Короче, назавтра я сообщил редактору, что для подготовки полноценной статьи о зоне мне нужно несколько дней. Немного поколебавшись, он согласился, что эта тема во всех смыслах деликатная, а следовательно, не терпящая никаких ошибок, домыслов, недомолвок. И подойти к ней нужно, конечно, без спешки. Внимательно выслушивая, как говорится, все «за» и «против». То есть рассказывать о колонии должны были исключительно сами заключенные. Вот так я и вышел на эти интервью. Руководство колонии пошло навстречу редакции и само предложило кандидатуры будущих рассказчиков. Ну а моей задачей было разговорить их, выведя каждого осужденного хотя бы на частичную откровенность. Поэтому я сразу определился, что не буду называть их настоящие имена и фамилии. Однако все их высказывания решил приводить без адаптации под каноны литературного текста».
