И если так подумать, подчистка историй – наследственная это склонность или нет – и составляла суть его работы. Более того, все три его профессии – журналистика, связи с общественностью, художественная литература – это сферы, в которых правда, скажем так, явление как минимум зыбкое. По крайней мере, для Терри точно существовала категория историй под названием «слишком хорошо, чтобы проверять». И, конечно, всегда возможно, что история, которая слишком хороша, чтобы ее проверять, в итоге куда лучше выражает жизненную истину, чем история не такая хорошая, зато проверенная.

Но подобный подход все же бросает некий вызов биографу, формально обязанному подкреплять факты какими-никакими доказательствами того, что это и в самом деле факты. А еще больше все усложняется тем, что иногда лично для меня фактическая правдивость случившегося не так интересна, как заявление самого Терри о том, что это случилось. Достаточно сказать, что на нижеследующих страницах я в любых спорных моментах придерживался доказуемой правды как мог, в то же время стараясь не портить удовольствие читателю и (что важнее) не терять неоспоримую развлекательную ценность хорошенько подчищенного факта⁸.

Самый простой – и печальный – факт, разумеется, в том, что автобиография угодила в длинный список книг Терри Пратчетта, шанса прочитать которые нас жестоко лишило его безжалостное дегенеративное заболевание мозга. Это утрата для всех, кто любил Терри, вдобавок к утрате самого Терри, и ни ту ни другую утрату, увы, уже никак не восполнить. Но все же я со всей скромностью предлагаю свой портрет этого человека, основанный на моих воспоминаниях, воспоминаниях Лин и Рианны, воспоминаниях Дэйва Басби, Колина Смайта и столь многих других, так хорошо его знавших, – и на воспоминаниях самого Терри, которые он записал или рассказал.

И лично я постараюсь представить, что Терри, стоящий у меня за спиной, пока я вношу свою лепту в его историю, не всегда твердит: «Чушь! Все было совсем не так!» – а хоть иногда говорит: «Хм-м. Ну, пожалуй, как-то так оно и было…»

¹ На момент написания этой книги в 2021 году общий объем продаж дошел до 100 миллионов книг.

² Еще частенько говорили, что Терри принадлежит честь быть «самым воруемым писателем в Британии» – эта шутка выросла всего из одного случая, но с тех пор преследовала его до конца жизни. Достоверной статистики в этой области нет, но Терри в любом случае не возражал. Ко времени, когда люди начали воровать его книги, он считал, что уже получил за них достаточно.

³ Или, как он выразился в 1999 году в интервью Дэвиду Лэнгфорду для Ansible: «Когда у вашего светового меча из “Звездных войн” отвалится лазер, Джордж Лукас об этом не узнает. Но если у свечки окажется не тот цвет, то чертовы письма посыплются на меня». Франшиза другая, суть та же, хоть и с лишним красным словцом.

⁴ Проще говоря, начинка рудиментарного синтезатора речи. Хотя вы, наверное, и так знаете.

⁵ Сборник эссеистики Терри, 2014 год.

⁶ Настоящую пастушью кибитку, прошу заметить, – и это задолго до того, как Дэвид Кэмерон, бывший премьер-министр от тори, навсегда испортил образ литературной деятельности в кибитке.

⁷ Терри любил сноски.

⁸ В этом отношении нашим первым другом будут сноски – место, где можно выдвигать поправки и альтернативные толкования, не замарав лоск оригинальной истории.

Он не просто фантазировал. Порой, говорил Терри, плоды его детского воображения представали такими яркими, такими реальными, что больше напоминали галлюцинации, чем фантазии, – они были для него не менее материальными, чем родители, или дом, или деревня его раннего детства.

Например, как в тот раз, когда он, проходя через заброшенный меловой карьер недалеко от дома, увидел, что в земле под ногами плавают скелеты рыбок, – предположительно, просто ассоциация с микроископаемыми, о которых он недавно узнал в школе или, скорее, вычитал в библиотечной книжке, но теперь ожившая и в самом деле юркающая в меловой пыли.

Или в тот раз, когда его пятилетнего повели посмотреть на Санта-Клауса в лондонском универмаге «Гемеджес», а он, витая в облаках, убрел от матери, и она искала его, пока он катался на эскалаторах и в одиночку странствовал средь праздничных украшений, запрокинув голову в полном благоговении, нисколько не замечая поднятой им же паники.

Та встреча с Санта-Клаусом тоже, конечно, стала важной и запоминающейся, хотя Терри признавался, что так и не набрался смелости посмотреть ему в глаза – ведь, как он рассказывал, «нельзя видеть лик бога». Но и полет на Северный полюс на деревянном самолете, за иллюминаторами которого пискляво поскрипывали нарисованные на полотне облака, и встреча с эльфами – все это отпечаталось в воображении Терри. Просто не так сильно, как вся мерцающая вселенная под крышей универмага, украшенного к Рождеству¹.

А поезд, что в тот день привез их в город? Эти поезда еще казались дружелюбными, если ехать в них или просто находиться внутри, но снаружи, с платформы, их рев, грохот, клубящийся черный дым, и то, как они словно пытаются утянуть тебя за собой, врываясь на вокзал на всех парах… ведь эти штуковины явно были живыми, да к тому же – самыми настоящими демонами, правда? Пятилетний Терри думал, что да.

Так что это была не совсем метафора, когда много лет спустя он сказал в интервью, что «зарабатывает на жизнь умеренными галлюцинациями». Похоже, он очень быстро узнал, что есть вещи внутри вещей, миры внутри миров – совершенно зримые, практически ощутимые и уж точно созревшие для рассказов, если только постараться и уделить им время.

Первым его домом была маленькая, неказистая – проедешь и не заметишь – деревенька Фоти-Грин, находившаяся в лощине у Чилтернских холмов в Бакингемшире, – «что-то вроде Ларк-Райза, если Беконсфилд – это Кэндлфорд[2], – описывал ее Терри в своих заметках для автобиографии. – Не столько населенный пункт, сколько местечко в лесах и полях, где всего-то и есть что 36 человек и одна телефонная будка»².

А еще, надо отметить, деревенский магазин, паб «Королевский стандарт Англии» и – по крайней мере, некоторое время, согласно воспоминаниям Терри, – лавка сладостей. «Я точно знаю, что лавка сладостей была, – настаивал он, – потому что покупал там анисовые шарики, и “Блэк-Джеки”, и “Шербет-Фаунтейнс”, и “сладких креветок”, причем иногда всего за фартинг. Один Бог знает, на что они выживали».

И в самом деле, непохоже, что в Фоти-Грине хватало детей, чтобы работала, пусть и недолго, целая лавка сладостей; из времен, когда он еще носил шорты, Терри припоминает ватагу всего в полдесятка его ровесников – «зыбкое облако из ребятишек, которые ссорились, исследовали, дрались», бродили по меловым карьерам, лесам да полям и в целом насмехались над нынешними переживаниями о безопасности детей. «Мы падали с деревьев, – писал Терри, – и залезали обратно, чтобы упасть поинтересней».

Фоти-Грин был таким маленьким и сплоченным обществом, что если одна мать звала ребенка домой на чай, то по домам бежали сразу все. Что важнее, кроме детей, в число тех самых тридцати шести человек входили, по воспоминаниям Терри, «пожилые и высушенные профессиональные огородники в плоских кепках и с курительными трубками, каждое утро безмятежно катившие на черных велосипедах в процветающую деревню Нотти-Грин, где-то в миле от нас», и затем по вечерам «столь же безмятежно катившие обратно, нередко – с чем-нибудь привязанным к рулю, например свертком саженцев капусты».

Одним словом, тихая сельская местность. Здесь Пратчетты и жили в маленьком съемном коттедже с такими примитивными удобствами, что Терри не мог о них рассказывать, не скатываясь в пародию на скетч о четырех йоркширцах³. («Коридор? Да я мечтал жить в коридоре. Для нас это был бы дворец…» – и так далее.)