— Вы не можете здесь оставаться. Займите какую-нибудь свободную каюту на нижней палубе, я разрешу вашу ситуацию. Да. Так я и поступлю, и этот день, и эта ночь завершатся красиво: я сяду за компьютер, тот самый, что несколько часов в день держит нас на связи с миром, и все решу. Я отправлю посылку и подпишу бумаги, я сознательно воспользуюсь своей властью, и это будет большое облегчение, я все устрою, мы высадимся в Гваделупе, как предполагали, сменим корабль, если на нашем система дала сбой, и часов двадцать проспим на суше в отеле, где мое тело будет продолжать чувствовать качку, а затем вновь отправимся в путь. Оставшиеся годы я посвящу исполнению миссии. У вас есть документы? Я оформлю на вас досье. У вас ведь должна быть фотография. И мы как-нибудь разберемся с медицинской справкой и свидетельством о рождении. Достаточно паспорта. Дадите? Он наверняка где-то на дне чемодана. Паспорт всегда с собой.

Ну. Соглашайтесь.

Я знаю, что вы не в каюте, я проверила имена и лица каждого. Поднимайтесь.

Разумеется, она могла бы сказать стене больше, какое уж тут стеснение, интуиция сильнее ее самой, интуиция столь точна, что она даже не называет ее интуицией, а классифицирует иначе, как нечто, в чем она уверена, но что не совсем вызрело в ее сознании. Мир недостаточно созрел, чтобы угнаться за ее сознанием.

— Мы ведь знакомы, не так ли? Мы встречались? Я не знаю, где и когда, чувствую себя как-то странно, но я вспомню. Да, с минуты на минуту я что-то пойму, оно пронзит ночь и ударит мне в лицо подобно самой сильной волне. Именно так все должно происходить? Едва уловимая деталь, запах, цвет, качество тишины, и я внезапно пойму, я узнаю, кто вы и что делаете на корабле. Я жду. Мозаика должна сложиться, осталась одна деталь, и картинка готова. Какое облегчение наступит, когда я вспомню ваше лицо. Если вы появитесь, я уверена, что узнаю вас и вспомню.

Обычно ей помогают имена, фамилии, алфавит, буквы, но сейчас у нее нет ничего, чтобы вспомнить лицо, у нее нет ни малейшей зацепки. Напрасно она гордится своей терпеливостью, умением расшифровывать и угадывать изменения в атмосфере, в последние месяцы загадки то и дело оставались неразгаданными.

— Чем старше я становлюсь, тем чаще упускаю какие-то вещи, они ускользают сквозь пальцы.

До самого конца она в своем морском замке ждала какого-то знака. Даже не объяснения, а хотя бы утешения. Жеста, обращенного к ней перед смертью.

И возможно, тишина и была ответом. Способом заставить ее обойтись без утверждений. Ей придется продолжить рейс без ответа и без ответа вести корабль с его гигантским тяжелым сердцем вперед.

За три недели до отплытия, когда она навещала отца, у него во дворе стояла маленькая голубая машина. Она узнала автомобиль медбрата, но он обычно приезжал гораздо раньше. Почему он все еще был там, а не уехал, оставив ей, как обычно, инструкции, указания и записку о следующем визите на бланке?

Почему он стоял на пороге с белым лицом?

Она шла по двору, а медбрат застыл в дверях, словно в кадре фильма, который уже разыгрывался в ее голове, потому что она понимала, что означает его присутствие, и уже пыталась самой себе рассказать, как все произошло, по какой причине, каким образом — она начала пытаться уже в тот момент, когда увидела голубую машину и бледное лицо.

— Вы бледны как смерть.

Глаза медбрата казались ей слишком живыми, свет слишком ярким, и что-то в этой сцене не клеилось, может быть, детские крики в нескольких улицах от дома, может, открытый мусорный бак, а может, просто незнакомый человек в доме, который прислонился к дверному наличнику и выглядел таким невозмутимым.

— Я знаю, что вы хотите мне сказать. Дайте подойти ближе. Дайте несколько секунд, прежде чем случится взрыв.

Затем время пошло как обычно, тривиальный разговор на фоне уличного гула, а затем, после соболезнований и долгого перечисления необходимых мер, бумаг, шагов двигатель голубой машины завелся, медбрат уехал.

Она не помнит, что было в последующие часы, помнит только, что долго сидела на ступеньках дома, быстро собрала сумку — она обходилась минимумом вещей, когда приезжала навестить: наряжаться некуда, она просто хотела побыть с отцом. Она старалась не особо смотреть по сторонам, словно уже уехала, чтобы воспоминаний об этом доме осталось как можно меньше.

— Выходите, пожалуйста. Я просто хочу лечь спать. Думаю, сегодня это у меня получится.

Затаив дыхание, она тянет руку выключателю, и в спортзале загорается неоновый свет.

Темная масса постепенно становится видимой: нагромождение гидрокомбинезонов, спасательных кругов и фонарей.

А еще пустые бутылки и дымящийся окурок — свидетельство недавнего присутствия.

Он это ненавидит. Всякий раз боится, что задержится на суше: медицинский осмотр, проверка навыков оказания первой помощи, от которой у него вечно живот сводит, а проверяют каждый год, мало ли моряк не совсем здоров или не в форме.

Старпом сидит в каюте, служащей медкабинетом, и следит за капитаном: она лежит на кушетке. Посреди ночи его разбудил громкий стук в дверь, матрос нашел капитана в обмороке в одном из коридоров наверху. Вдвоем они принесли ее сюда, закрыли дверь на ключ, и помощник остался с ней наедине. Она быстро пришла в себя и сразу улыбнулась:

— Прошу прощения.

Началась качка, и помощник размышляет, почему волны такие высокие и где они сейчас — комфортной ситуацию не назовешь. Но ведь они идут вперед? Они снова набирают скорость, нет?

Он измеряет давление, отмечает, что капитан в сознании, слаба, но в сознании, задает ей стандартные вопросы, чтобы оценить ущерб: кажется, он минимальный.

— Я могу встать?

— Хорошо бы понять, что с тобой происходит. Почему вообще с самого утра ты то тут, то там на полу.

— По-моему, ты преувеличиваешь.

— Скорее наоборот. Нет, без шуток. Я следую протоколу и связался с врачом. Ты не любишь афишировать личную жизнь, но меня просили у тебя спросить…

— Я не беременна.

— Хорошо, хорошо. Записываю. Это надо было исключить.

— Ты меня насмешил.

— Почему?

— Ты покраснел.

— А ты представь себя на моем месте.

— Я на нем была. Раздевала мужчин, зашивала раны.

— Но они вряд ли могли быть…

— Беременными.

— Да, беременными.

— Это правда. Спасибо.

— За что?

— За то, что беспокоишься обо мне. Все будет хорошо. Думаю, тело не пострадало, а голова… скажем так, бывало и хуже.

— Хочешь что-нибудь выпить? У меня припасено.

— Виски?

— Виски в том числе. Наверху.

— Давай поднимемся и посмотрим, что происходит.

Она делает движение, чтобы встать, ей снова хочется окунуться в свой корабельный мирок, все проверить, прощупать пальцами, пройти в носовую часть, вперить взгляд в горизонт.

— Погоди, погоди, ты не можешь немножко побыть в покое?

— Я же говорю, мне лучше.

— Дай мне хотя бы сыграть роль до конца, я вошел во вкус. Серьезно. Успокойся.

— Зачем?

— Увидишь.

Он нежно кладет руки ей на плечи. Настоящие кирпичи, как он и думал. Начинает аккуратно массировать лопатки.

— Надо будет тобой заняться. Я связался с врачами. Как только высадимся в Пуэнт-а-Питре, сдашь все анализы. Тебе бы не повредило побыть какое-то время на суше. Надо понять, с чем связан обморок.

— Говорю тебе, со мной все хорошо. С моим телом. Тело в порядке.

Продолжая массировать, он начинает сомневаться в правильности своей инициативы, во-первых, потому что мышцы зажаты сильнее, чем он предполагал, во-вторых — но слишком поздно, ведь он уже начал, — массаж как-то не вписывается в структуру их отношений, годами остававшихся дружескими, каждый жест выверялся по шкале дружбы из страха — чего? — того, что может открыться дверь, зыбкая скользкая поверхность, такая необъятная вселенная, что поглотит целиком, да, унесет к звездам.