Мокошиха что-то говорила, но… голос был не её, и слова непонятны… И вдруг прорвалось:

– Не прошу многого, не прошу невозможного.

И глухой далёкий голос, чужая, но почему-то понятная речь.

– Ну чего тебе?

– Открой Двери. Ты их закрыла, только тебе и открыть.

– Зачем тебе?

– Помощь позвать.

– Кому помощь?

– Ему. Не по праву он место занял. Не по вине осудил себя.

– Нет. Сам решал, сам пусть и отвечает.

– Не виноват он в бедах своих.

– Нет виноватых. Все виновны.

– Свою вину я знаю. За неё и отвечу. А он чужую вину на себя принял.

– А мне-то что?

– Открой Двери, дальше я сама.

– Надоели вы мне, – совсем по-человечески вздохнул далёкий голос. – Иди. Не успеешь вернуться, сама там останешься.

– На сколько открываешь?

– А не скажу. Сама угадай. Иди, коль просилась.

Синие изменчивые глыбы задвигались быстрее, струясь и расплываясь отражениями в бегущей воде. И окружённая сиянием грибатки и блеском шариков на височных кольцах, ставшая сама сгустком синего тумана Мокошиха шагнула туда. Нянька невольно зажмурилась, догадываясь, что смотреть туда ей, младшей и недопущенной, нельзя, смертельно опасно.

…Он лежит на гладком, скользком и холодном, как кафельный пол в пресс-камере. Но это не кафель, а лёд, чёрный лёд Коргцита. Но… но он не вмерзает, лёд под ним, а не вокруг. Даже Коргцит – скривились в горькой насмешке губы – его не принимает, и здесь чужой. Он открыл глаза и увидел глубоко под собой бледное лицо, незнакомое и в то же время кого-то смутно напоминающее. Где-то он его видел. В учебнике истории, на фронтовой дороге… не всё ли равно. Неизвестный обитатель Коргцита смотрел на него серьёзно и шевелил губами, но он ничего не слышал. Зовёт, просит о чём-то? Он уже привычно оттолкнулся ото льда и встал, огляделся. Куда ему теперь? Где здесь его место? Он попробовал шагнуть и обнаружил, что может идти, ноги уже не утопали во льду, а скользили по нему, как и положено. Он пошёл наугад, потому что тьма была прозрачной, но рассмотреть ничего нельзя, даже горизонта. Он шёл прямо по телам, по лицам вмёрзших в чёрный лёд людей, и они смотрели на него, шевелили губами, но уже ни одного звука не пробивалось к нему. Была тишина, холодное равнодушное безмолвие. И он, медленно передвигая ноги, скользя ступнями по гладкому твёрдому льду, шёл по этим лицам в никуда. А ведь это уже было с ним. Там тоже был лёд, засыпанный пеплом, почерневший от пороховой гари лёд с вмёрзшими в него трупами, он так же брёл между превратившимися в ледяные глыбы айгринами и ургорами, неразличимо схожими в общем ледяном саркофаге. Они – остатком двух рот, неполным отделением – уходили, шли, неся бесполезное, потому что патроны кончились, оружие, но за его утрату положен трибунал. И мертвецы во льду так же из последних сил сжимали оружие. И было тихо, потому что после контузии он опять оглох, и уже не было ни страха, ни боли, ни злости на врагов и дураков-командиров, только усталость и желание лечь, закрыть глаза, и чтоб уже ничего не было. Тогда… тогда они всё-таки выбрались к своим, а сейчас… «Ну, и к кому ты думаешь прийти?» – спросил он сам себя. И ответил: «Всё, добегался. Ляг, закрой глаза и жди». Из Коргцита как из «Орлиного Гнезда» выхода нет…

Нянька вздрогнула и открыла глаза. Мокошиха, уже обычная, только одежда и платок на плечах чуть синим отсвечивают, стояла рядом и смотрела на Рыжего.

– Ну…? – тихо вздохнула Нянька.

– Видишь, успела, – качнула головой Мокошиха, звякнув шариками на височных кольцах. – Везучий он, нашлись заступники, пошли уж к нему. А как его в нашу волю выведут, там и мы поможем. Ты попои его, а я передохну малость, а то побегать пришлось.

Нянька кивнула и наклонилась над Рыжим, уже привычно смазала ему губы и язык коньяком. Мокошиха за её спиной чем-то звенела и шуршала.

– Глотнёшь? – спросила, не оборачиваясь, Нянька.

– Потом, – Мокошиха шумно, как после бега, перевела дыхание и уже спокойно села на своё место. – Крепкий парень, хорошо держится.

– Нравный он. И упрямый, – Нянька вздохнула, – злой крови.

– На доброй земле и злое семя хороший росток даёт, – усмехнулась Мокошиха.

Теперь они обе сидели молча и ждали.

…Он брёл наугад, и ему всё чаще казалось, что его, как говорят в посёлках, кружит, держит на одном месте, как на невидимой привязи. Всё та же прозрачная темнота вокруг, всё тот же чёрный лёд с вмёрзшими в него неразличимо схожими человеческими телами. Куда он идёт? Зачем? Ему некуда идти. Так стоит ли? Может, лечь, закрыть глаза и ждать, пока лёд нарастёт? Он скривил губы в горькой усмешке. Коргцит не принимает. И не отпускает. И жить не дают, и умереть не разрешают. Умереть? А разве ты не умер? «Дурак!» – выругал он сам себя. Конечно же, умер, а то как бы ещё попал в Коргцит. Так что хватит трепыхаться по-пустому. В каком полку служишь, по тому Уставу и живёшь. Ложись и замерзай, как положено по здешнему Уставу. Он медленно опустился на гладкий холодный лёд, лёг ничком, распластался и закрыл глаза. Вот и всё, вот и всё, вот и всё…

– Ну и где они? – вздохнула Нянька.

– Заступники? – Мокошиха покачала головой, вглядываясь в видимое только ей. – Ищут, видно. Там свои законы. Давай пока руки ему разотрём.

– Ну да, – Нянька решительно встала. – И кирпичи сменю, остыли уже.

Она взяла завёрнутые в войлок кирпичи и вышла. Мокошиха передвинула табуретку ближе к нарам и стала растирать его большие костистые кисти с вдавленными на запястьях полосами-браслетами, что-то тихо неразборчиво приговаривая. Лицо его оставалось неподвижным, но пальцы послушно гнулись.

Вошла Нянька, неся перед собой завёрнутые в войлок раскалённые кирпичи. Бережно приложила их к его босым ступням.

– Ну как?

– Живой пока, – ответила Мокошиха. – Ждать надо. Проси, не проси, там своё время.

…Он лежал, закрыв глаза, и было тихо и спокойно. И хорошо. Ему никогда ещё не было так хорошо. Ну да, всё, это конец, он сам этого захотел, вот и сталось… по желанию. Он ушёл, как бы эта сволочь ни старалась, здесь ей его не достать. Вот так лежать, закрыв глаза, и ничего не видеть, не слышать, чтобы ничего не было. Только почему так холодно? Да, это же Коргцит, мрак и холод Вечного Огня. Он полукровка, раб, Коргцит не принимает его, но и не отпускает, и ему некуда идти, здесь его место…

– Вот он!

– А ну вставай!

– Нашёл, где спать!

– Давай, вставай!

– Ну же!

Чьи-то мужские голоса звучат над ним. Горячие, обжигающие кожу, чужие руки дёргают его за плечи, пытаются поднять. Что это? Он не хочет, нет, он будет спать, долго спать, пока не врастёт в лёд, а они, кто они, кто это?!

– Ну же, Отчаюга! Очнись!

Нет! Этого не может быть, нет!! Он со стоном открыл глаза и попытался сесть. С третьей попытки получилось. И он увидел двоих, возвышающихся над ним, призрачно-серых, чуть светлее окружающей темноты.

– Наконец-то, – сказал мучительно знакомый голос. – Тебя что, выживать не учили? Не знаешь, что голым на льду не спят?

– Жук?! – потрясённо выдохнул он. – Это ты?! Откуда?!

– Оттуда, – кратко и достаточно язвительно ответил, поправляя очки, Стиг. – Мы тут бегаем, орём, ищем его, беспокоим предков, а он дрыхнет и слышать ничего не хочет.

– А меня и узнавать не хочет, – подхватил второй.

– Кервин? – неуверенно спросил он. – Ты-то как сюда попал?

– За тобой пришли, – ответил Кервин. – Давай, Адвокат, бери его.

– Не командуй, Редактор, не впервой.

Они склоняются к нему, и горячие, твёрдые руки с двух сторон подхватывают его и рывком ставят на ноги.

– Ребята, – трясёт он головой, – откуда вы? Вас за что сюда? Это я…

– Ты, ты… Пошли.

– Ну же, Гаор, переставляй ноги…