– Признаю. И что?

– Это признание мы записываем в протокол, имей в виду, – строго предупредил другой комитетчик.

– Ну записали. И что? – Почувствовала раздражение Катя и снова пожала плечами.

– А то, что вас взяли сюда учиться, а не бегать по халтурам. Ты ведь получаешь повышенную стипендию, тебе этого мало? Или ты суетишься, чтобы поддержать Корова?

Коров в предбаннике в напряжении привстал.

– Откуда вы взяли, что мы брали деньги за ремонты? – Процедила Катя, почти не разжимая зубов.

– Есть такая информация, – ответил первый комитетчик. – И помахал в воздухе исписанным листком.

Коров направился к двери зала заседаний, но ему преградила дорогу секретарша.

– Сядьте на место, юноша, туда нельзя.

– Мне – можно. Меня там без меня осуждают. – Витя решительно отстранил даму и вошел.

Все головы дружно повернулись к нему. Катя бросилась к двери и что-то быстро зашептала ему на ухо. Но Витя из-за ее плеча крикнул:

– У кого это мы деньги брали за ремонт? Кто этот гад? Пусть попробует еще когда-нибудь попросить! Фиг мы ему теперь поможем!

Катя попросила прервать заседание на десять минут и обещала вернуться после переговоров с Витей.

Она взяла его под руку, и они скрылись за дверью. Там она пообещала Вите, что волноваться нечего, что это дурацкий донос какого-то негодяя, и что они могут привести хоть сто свидетелей. И попросила Витю обзвонить всех знакомых и попробовать отыскать Тенгиза.

Затем она снова вошла в зал заседаний. Комитетчики были настроены жестко. Они растолковали Кате, что оглашать имена свидетелей не обязаны и что она ответит за всё строгим выговором. А если будет отпираться, то и комсомольским билетом.

– Валяйте, – процедила Катя, – но учтите, что своих свидетелей я скрывать не буду. И перенесите заседание в другое помещение. Тут они все не поместятся.

– Не пугай нас. Пуганные. – Встрял очередной комитетчик. – Наш свидетель – это надежный, уважаемый человек. А ты можешь договориться с кем угодно, тебе веры нет. Тем более, Коров, да будет тебе известно, где-то посеял свой членский билет. Его один сотрудник нашёл и принес нам, но Коров вот уже год, как не заявил о потере. За одно это он заслуживает исключения. Предлагаю поставить на голосование занесение Боровой выговора в ее личное дело.

В это время, в проеме двери появился Соков, и члены комитета нехотя встали, приветствуя представителя парткома. Он кивнул Кате, важно сел за стол и его кратко проинформировали о сути дела.

Соков поставил их в известность, что он трудится вместе с Боровой над общей проблемой и близко ее знает. Ему также известно, что, по крайней мере, в некоторых случаях она и Коров ремонтировали оборудование бесплатно. Что в дальнейшем он возьмет под непосредственный контроль их практику. Неплохо знает он и Корова, который много времени тратит на конструирование аппаратуры, устает, рассеян и предложил Корову за утерю билета объявить выговор без занесения и выдать новый билет.

Катя была не совсем удовлетворена таким развитием дела, и предложила вынести выговор доносчику.

– От меня вы имя негодяя скрываете, ладно, но вы-то его знаете. Вот и накажите мерзавца. А народ меня поддержит, сюда целая толпа набежит.

Ей пообещали разобраться, ясно было, что сама Катя тут же об этом их обещании забудет. А Соков после заседания спросил у Кати, что она по этому поводу думает.

– Вы, по-видимому, хотите узнать, сильно ли я благодарна вам, Соков? Нет, не сильно. Старый прием: поднести к носу кулак, а потом его убрать.

– Это я, что ли, кулак подносил?

– Не знаю, Соков. Может, и не вы, но ваши.

Витя, когда узнал от Кати о выговоре, легкомысленно отмахнулся:

– Да ну их! Вовсе я и не терял билета.

– Как не терял? Да он лежит в комитете. Я своими глазами видела.

– Пусть и дальше там лежит, ему там самое место. Я его выкинул, а не терял, да кто-то его нашел и притащил. Через несколько лет мне так и так будет 28, и я выйду по возрасту. А пока что я отбыл в комсомоле 2/3 положенного срока. В такой ситуации даже из тюрьмы выпускают досрочно.

Следующий подвиг двух электронщиков принес им широкую известность, но едва не окончился для них плачевно. Они попробовали помочь местному населению слушать радиостанцию Голос Америки. Сама мысль принадлежала Тенгизу, он задумывал это, как свой очередной эксперимент.

До этого энтузиасты слушали радио сквозь шумы, завывания и трески. Сигнал глушили нещадно, не давая населению возможности урвать немного альтернативных данных о положении в стране и за ее пределами. Как известно, пропаганда надежна лишь тогда, когда она господствует. Катя с Витей очистили сигнал от шума, усилили его и пустили в местный эфир. Ни Катю, ни Витю подробности передач не занимали, им было не до того. Запустили в эфир – и забыли, они пытались вдохнуть некое подобие жизни в свою электронную схему.

Спецслужбы прошляпили. Их всесилие и всезнание оказалось мифом. Через несколько лет, после распада Союза, это ярко проявилось в Прибалтике: по улицам начали маршировать бывшие эсэсовцы. А до того никому не удалось пронюхать, как они настроены по отношению к власти. Хотя, может быть, кто знает, органы были тогда полностью в курсе, но вынужденно поддерживали иллюзию социальной гармонии в стране.

Более полугода пропадали у своих радиоприемников соседи и знакомые. В гости заходили приятели из других институтов, и даже кое-кто из преподавателей. Местное население, никак не связанное с Институтом, вскоре тоже обнаружило новый источник информации. Но внезапно всё кончилось, К этому времени Соков окончательно определился со своим отношением к Кате. Он разглядел её интерес к Тенгизу и хотя тот, по дурости, был слеп, снисхождения она не заслуживала. Так о радиотрансляциях узнал из сообщения парткома Гарик Тормашев. И настроен он был серьезно.

В общем, это с самого начала была никчемная затея. Что-нибудь существенное из сообщений Голоса извлечь было невозможно. За кордоном плохо понимали, что творится в СССР, и сообщали обычно о мелочах: кто и что заявил, где и кого задержали, откуда и кого уволили и чем занимается в Горьком опальный академик Сахаров. Теперь, по прошествии времени, ясно, что это была второстепенная информация, которая никак не влияла на развитие событий. Но Тенгиза интересовала сама реакция на разблокировку Голоса.

Когда вывесили объявление, около него сразу образовалась давка. «Отщепенцев» любили.

– Какая это скотина донесла Тормашеву?

– Да он мог и сам подслушать передачу. Гремело-то во всю мощь и на всех этажах.

– Не мог он сам! Он бы тогда давно уже шум поднял.

– У приемников сидели все. И накажите всех! Всех, кто не донес. Слабо?

Гарик Тормашев обладал формальными правами, и время от времени мешал студентам жить. Но, странно, никто не относился к нему враждебно, почитали за фанатика и немного святого. Он был из другого лагеря, но честен и незлобив.

«Явка обязательна» никого на самом деле не обязывала, но зал был переполнен. Согревала надежда повлиять на голосование. Как-то студенты уже выиграли противостояние с верхами. Однажды, когда они объявили забастовку из-за некачественной пищи в столовой, приехал представитель райкома и на общем собрании бросил им, что они не советские люди. В те времена это заявление выглядело, как оскорбление. Тогда зал, молча, встал и вышел. Посланник власти остался в зале один, вместе с приспешниками.

Ведущий вкратце указал, что проступок обвиняемых усугубляется еще и тем, что одна из студенток, Минаева, не вернулась после турпоездки в Югославию. При этом выяснилось, что Борова и Коров были с Минаевой знакомы. Это заключение вызвало смешки в зале. Девушек в Институте было так мало, что их знали абсолютно все. Ведущий сообразил, что привязать к делу бегство Минаевой не прокатит и дал слово председателю студсовета Гарику Тормашеву.