Наступил день праздника. Вся людская масса собралась около главной площади, украсившейся новым, невиданным до сей поры в Энейском королевстве сооружением. В чем же суть праздника покамест не раскрывалось, как и то, как он зовется. Но название дали тут же: в честь сооружения. Итак, праздник прозвали «Эшафотом».

Стоял нестерпимо жаркий день; около эшафота, на солнце, стояла влажная, потная чернь. Палило столь сильно, что, казалось, кипятилась кровь. Всякий норовил оказаться под тенью, всякий не давал этого другому; потихоньку затевались ссоры. Гул не затихал ни на секунду. Имена чьих-то женщин, брань какого-то мужчины, плач ребенка, какието стоны, крики, «справедливость восторжествует», – все это, мешаясь в единый поток, звенело в ушах. Какой-то дурман овладевал толпой. Одновременно ощущая деревянный помост под ногами, человек мог думать о песке морской волны и чувствовать свое кровное родство с насекомым из семейства летучих хаглид. По самым разным обстоятельствам погибали люди; один, мучимый невыносимой болью и кувыркаясь в обжигающем песке, вдруг открыл некое таинство: вероятно, этот человек сумел угадать эту историю.

И его затоптала толпа.

Иных мучила скука, посему масса очень скоро закипела разнообразием предполагаемых трактовок сути предстоящего праздника. Люди не расходились, дабы выразить свое недовольство. Образовывались кружки, в центре кружков над толпой возвышались люди. Семь скопищ слушали своих ораторов и проклинали других. Рубашки прилипали к коже, без внимания текла кровь… Один дурень нашел где-то огромный камень и швырнул им в свою «цель». Парень упал замертво. Вслед за тем провели к эшафоту интеллигенцию в кандалах. Народ заметно приутих и глядел. Мало что было ясно из их глаз.

На сооружение совершенно незаметно забрался король и со всех сторон хлынула охрана. Собравшиеся были окружены двойным оцеплением; с десяток солдат сбежались на помост. Однако толпа не думала успокаиваться.

Довольно жалкий вид являли собой заключенные. С ними долго о чемто толковал Йан. Все они стояли почти голышом и мало походили на тех гордых людей, каких их знали прежде. Некоторые пытались смеяться; кто-то кусал изодранные пальцы.

Всем было не по себе.

Вдруг король, сопровождаемый охраной, покинул эшафот. Нельзя было, впрочем, сказать, чтоб кто думал его трогать.

Вслед за тем, собравшись с духом, кто-то в кандалах прокричал: «сволочи!» Солдаты, бывшие на помосте, резко дернулись. «Сволочи! Твари тупоголовые, вам не стыдно на свет являться?! Праздник?! Вы пришли на этот праздник, а достойны ли вы его? Достойны ли вы, чтобы вам, стадом, управляло его величество?! Нет! Тысячу раз нет!!» Военные неспешно оттесняли кандальных к краю. Те же поочередно покрикивали в толпу примерно одно и то же.

Возбужденная сыпавшимися с помоста оскорблениями чернь свирепела. Ей рассказывали об ее низости, порочности, ее проклинали, называли жалкой, смешивали с грязью, в нее плевались, – и все это, попадая в эту гущу, давало страшный отклик. Там, на возвышении, благословлялось то, что они отрицали и презирали, хоть и смутно помнили за что. И там, на возвышении, в данный момент сосредоточилось то, что они ненавидели всей душой, к чему питали неизъяснимую злобу, что готовы были убить, уничтожить. Это был единый организм, управляемый единым порывом.

Когда тот же самый, первый оратор, приближаясь, продолжал выкрикивать: «Вам выпало огромное счастье, радость, рассвет… Понимаете?.. И вы – неблагодарны?!», этот организм прижимался к сооружению, а вослед солдатня замыкала круг все более плотным кольцом. И вдруг, отчетливый, изменённый крик: «Что?!», – вылетевший совершенно самостоятельно из глотки оратора, случайно и почти мгновенно. Он увидел, как его коллега раскинулся, подтверждая какое-то неясное подозрение, по всей толпе, и оратор обернулся назад в свой последний раз.

И тут вся интеллигенция, выдавленная с возвышения, шлепнулась об этот зловещий ураган, закружилась, разорванная на куски, оттасканная, в круговороте, печатаясь в руки, в одежду, в воздух. Словно морская волна, окончательно накрывающая утопающих, почти ухватившихся за спасение, заключенных раздавила людская масса и разбросала их волосы и пальцы по дощатому паркету, деревянным столбам и кирпичной стене. В несколько мгновений вся площадь была окрашена в кровавые брызги, в интеллигенцию.

Йан спокойно прошептал:

– Праздник кончился, добрые люди.

Над эшафотом, вся в красных пятнах, красовалась надпись:

«восторжествует справедливость!»

Вдалеке от города торопится, гоняет в нетерпении лошадей – Человек. Путь его лежит уже недалеко; видно – давно он в дороге и цель его близка… Куда он спешит?

Уже ночь. Он скачет. В дрожании скорости ему чудится, как трясутся огоньки в дали, как их тихий, безмолвный свет волнуется, шумит… Город словно пытается что-то сказать. О чем он говорит?

Шум отчетливый, явственный; странник почти у городских ворот… Кого же зовет эта громада? Почему ждет, надеется и тихо отчаивается?.. …Он наполовину известен… Он, волнующий, могущественный, жданный, – Кель Дельвинг… Но имя конечно ни о чем не говорит.

Он – тот самый предок.

Но это неважно…

Как же его узнать? Это невозможно.

Никто не знает его сполна.

Никто не может понять его.

Но он – то, что все мы, – не то чтобы знаем, – но – чувствуем, смутно догадываемся, постигаем… О добродетели.

Он и есть сама добродетель.

Взгляд его, когда он, въехавши в город, впервые бросил его в знакомую картину, остановился на плакате. «Справедливость восторжествует» висело, чуть колеблясь, на здании. «Что-то не так…» Он обошел, дошел до крыльца.

Это был трактир.

Внутри, в наполненном желтоватым светом солнца помещении, летала только пыль и не было посетителей.

Попросив выпить, он заговорил с трактирщиком:

– А что, братец, жизнь как? Что-то посетителей у тебя…

– Жизнь – никак. Посетители – не остались.

– То есть, как это?

– А вот так, будто бы не знаете.

Он промолчал. Вновь в душе шевельнулась непонятная тоска, но все еще без отчета.

Вдруг встрепенулся, как бы все поняв:

– А я, братец, только вернулся; но: да, все знаю. Потому и вернулся.

– Помочь, что-ли?

– А как тут поможешь? Впрочем, король у нас все еще есть, просто другой, новый.

– А к черту их, королей этих…

– Как? Как это к черту?.. – удивленно спросил посетитель. Затем, повысив голос и цепляя случайно рукоятку меча, серьезно проговорил:

– Вы хоть понимаете с кем разговаривайте, сударь? Я, я… – если вам вдруг неизвестно, – я – Кель Дельвинг. И… попрошу вас, уважаемый, не забываться из-за моей добро…

– А то?

– Как это: а то?… А то…

– Да… Пусть его, а то! До меня и без вас очередь дойдет, уважаемый.

Последнее слово тяжко звякнуло в ушах; чья-то голова полетела по облеванному спиртными полу. Конечно, это был только сон «уважаемого».

Он встрепенулся; кругом была все та же мгла, впереди все также горели огоньки, а «желтоватого света солнца», как и помещения, не было.

Проснувшись, он увидел, что уже совсем недалеко.

Не умаляя скорости, проскакав заставу, он обошел несколько плакатов и, задумчивым взглядом впиваясь в улицы, прямой дорогой правил к дому своей возлюбленной. Его приняли, несмотря на позднее время. Потому – ждали.

Спустя около семи минут, в роскошной гостиной, освещение которой было столь ярко, что в ней забывалось время суток, проистек разговор следующего содержания:

– Неужели я слышу Келя Дельвинга? Право, мир удивителен… Удивительно непостоянен.

На приличном расстоянии, на другом конце длинного стола, она сидела с прямой и ровной осанкой, совершенно непринужденно.

Он едва ли смотрел на нее.

– Так и есть. И я ведь смотрю на все мне до боли знакомое… Мне до сих пор оно так… Однако здесь что-то не то, будто подделка какая-то, нереальность…