P. B. Ситон-Уотсон замечал по поводу скоропалительных планов руководителя кабинета: «Трудно представить себе что-либо более безрассудное»^[726]. Но эти планы существовали, их поддерживала королева, кабинет располагал большинством в Палате общин. Э. Дерби напоминал своему шефу: да, казна в России не богата, разорить ее нетрудно, но у нее – обширная территория, устойчивые продовольственные ресурсы, многомиллионное население, обладающее скверной привычкой – грудью вставать на защиту Отечества в случае опасности. Самая неудобная война – та, что длится долго, обходится дорого и не сулит результатов. Таковая и предстоит. И наконец, ради чего сражаться? Возрождение Османской империи – дело безнадежное.

* * *

Тучи на международном горизонте все более сгущались. В сентябре Дизраэли в парламенте впервые назвал британский нейтралитет условным, а в беседе с Шуваловым высказал убеждение, что вторая кампания выведет Англию из состояния невмешательства^[727]. Вместе с королевой он учинил, через голову Форин-офис, акцию, с понятием парламентского режима не вязавшуюся и сильно напоминавшую тайную дипломатию французского короля Людовика XV. В конце августа военный агент в России полковник Уэлсли, ссылаясь на Викторию и Дизраэли, сделал Александру II заявление угрожающего характера: Россия «не должна поддаваться ложным впечатлениям насчет слабости и нерешительности кабинета», который желает быстрейшего окончания войны на почетных (с британской точки зрения) для нее условиях, но если боевые действия продлятся и «последует вторая кампания, нейтралитет Англии не может быть сохранен, и она станет воюющей стороной»^[728]. Демарш произвел впечатление, обратное желаемому его инициаторам, – осенью и зимой 1877–1878 гг. боевые действия велись с крайней энергией.

* * *

А у стен Плевны лилась кровь. 30–31 августа (11–12 сентября) – новый приступ, уже вместе с румынами. Резня произошла страшная, потери снова тысячные. Дивизия генерала М. Д. Скобелева пробилась к стенам города, румыны и русские овладели Гривицким редутом, но ввиду общей неудачи отошли. Ропот против наплыва в армию августейших особ, военными талантами не отличавшихся, дошел до Д. А. Милютина. Командир Рущукского отряда наследник-цесаревич Александр Александрович в письмах супруге Марии Федоровне («душке Минни») жаловался: «…интендантская часть отвратительная, казну обворовывают в огромных размерах»^[729].

Под Плевну прибыл знаменитый военный инженер Э. И. Тотлебен, установивший полную кольцевую осаду крепости. Турецкие блокпосты на путях к ней, опираясь на которые неприятель ранее подбрасывал гарнизону подкрепления, боеприпасы и продовольствие, были захвачены. Туркам оставался выбор – умирать с голоду, сдаться или прорываться к своим. Осман-паша выбрал третье.

27 ноября великий князь Николай Николаевич получил собственноручную записку Тотлебена: «По показаниям перебежчиков, Осман-паша собирается выходить из Плевны или в эту ночь, или в следующую»^[730]. 28 ноября (10 декабря) паша повел своих измученных осадой аскеров на прорыв, бросив больных и раненых на милость неприятеля. Отчаянная затея провалилась, удалось лишь кое-где преодолеть первую линию российских позиций. Потеряв 6 тысяч человек, Осман сдался. Оружие сложили 43 тысячи солдат и офицеров.

В войне наступил перелом. Полевые силы русских и румын увеличились на 100 тысяч человек. Армия перешла в решительное наступление. Закончилось «сидение на Шипке». В битве при Шипке – Шейново М. Д. Скобелев разбил корпус Вессел-паши. Российские войска (включая гвардейскую элиту), усталые, обносившиеся, рвались в бой и неудержимым потоком хлынули на равнины Болгарии. Была занята София, 5 (17) января 1878 года В. И. Гурко разгромил под Пловдивом армию Сулеймана-паши.

Лондон и Вена предложили свое посредничество в мирных переговорах (что означало участие в них). Все понимали, на чьей стороне выступят ходатаи, от российских притязаний в результате их «услуг» могли остаться рожки да ножки, и от англо-австрийского сервиса отказались. Занятие Адрианополя, ключевой позиции на пути к Стамбулу, свидетельствовало о полном разгроме османской армии. 19 (31) января удалось заключить перемирие, военные действия прекратились. Судьбы войны предстояло решить далеко от черноморских берегов.

В Лондоне торжествовали ястребы во главе с королевой Викторией и Дизраэли. Шувалов, отбросив дипломатическую сдержанность в выражениях, писал о ее настойчивом вмешательстве во все детали кризиса и жаловался на «некий заговор полусумасшедшей бабы с министром, не лишенным дарований, но выродившимся в политического клоуна» (то бишь Дизраэли). 15 января появился меморандум с главным условием примирения по английской выкройке: «Любой договор между правительством России и Портой, затрагивающий договора 1856 и 1871 годов, должен носить европейский характер и не будет иметь силы без согласия участников мирного договора 1856 года^[731]. Дизраэли торжествовал: «Оппоненты пали на колени». Д. А. Милютин иначе расценивал курс премьер-министра: «Опять взбеленился».

К сожалению, настроение изменилось не только в верхах британского общества. Мутная волна шовинизма захлестнула страну. Пресса трубила о неуемной агрессивности русского медведя. Близкая к правительству газета «Дейли телеграф» рисовала фантастическую картину российских домогательств: «Они состоят, грубо говоря, в установлении господства над Константинополем и Проливами, в превращении Османский империи в петербургский удел. Коварство России не миновало Австрии, где она стремится распространить славянскую заразу»^[732]. Появился термин «джингоизм» для определения расползшегося по стране воинствующего национализма. Его жертвой стал В. Ю. Гладстон, призывавший не размахивать кулаками и прекратить пируэты флота в опасной близости от театра военных действий^[733]. Разъяренная толпа разбила стекла в его лондонском доме.

А в кругах правительственных было решено не ограничиваться нотами и пустить в ход бронированный кулак. 13 февраля эскадра адмирала Хорнби, 7 броненосцев и фрегат, вошла в Дарданеллы и бросила якорь в Мраморном море. Новость была столь тревожной, что император вызвал A. M. Горчакова в Царское Село для принятия решения о реакции. На совещании у царя было решено дать отпор неуместным притязаниям, ввести войска в Стамбул и оставаться там, пока британская эскадра не покинет Проливы. «История учит нас, что слабость континента подстегивает наглость Англии», – телеграфировал Горчаков в Лондон Шувалову^[734]. Великий князь Николай Николаевич пребывал в тревоге – затевается чрезвычайно опасная игра, чреватая большой войной. Он слукавил и договорился с турками о занятии 10-тысячным отрядом местечка Сан-Стефано в 12 километрах от столицы и переносе туда главной квартиры, представив это как вступление в окрестности Стамбула. Несмотря на перемирие, в штабе нервничали и опасались, что неприятель встретит пришельцев пулями. Все обошлось, турки выставили почетный караул. Вскоре пришла радостная весть. 19 февраля (3 марта) Н. П. Игнатьев подписал в Сан-Стефано предварительный мирный договор, предусматривавший коренные перемены в положении балканских христианских народов и в соотношении сил на полуострове. Турция признала государственную независимость Румынии, Сербии и Черногории, что явилось вехой исторического значения в их судьбах. Предусматривалось территориальное расширение трех государств. В Боснии и Герцеговине Высокая Порта обязывалась провести реформы. Возрождалась после почти 500-летнего перерыва государственность Болгарии как самоуправляющегося, платящего дань княжества с христианским правительством и в широких территориальных пределах с выходом как к Черному, так и к Эгейскому морю. Зависимость от Высокой Порты ограничивалась выплатой ежегодной дани. Россия возвращала себе Южную Бессарабию, в Закавказье к ней отходили Батум, Каре, Ардаган и Баязид. К Румынии присоединялась Северная Добруджа. На острове Крит и в Фессалии Турция обязалась ввести регламенты по управлению ими, выработанные с участием местного населения^[735]. Успех, казалось, достигнут полный, звезда Н. П. Игнатьева достигла апогея. Мало кто тогда подозревал, что она скоро покатится вниз.