А на международном горизонте сгущались мрачные тучи. Уже 6 мая Форин-офис изготовил жесткую ноту. Интересы Англии будут затронуты и она не сможет сохранить нейтралитет, говорилось в ней, если военные действия станут угрожать Суэцкому каналу, Египту, Персидскому заливу, Черноморским проливам и Стамбулу. «Правительство ее величества не может остаться безучастным к переходу в другие руки столицы… занимающей столь доминирующее положение»^[711]. Британская дипломатия со столь глобальной широтой обрисовала свои интересы с явным намерением иметь под рукой предлог для вмешательства в конфликт. Как и раньше в тревожные моменты, начались толки о нависшей над Индией угрозой со стороны России. Но раздались и недоумевающие голоса: как можно одной из воюющих сторон, России, запретить нападать на владения неприятеля. Член парламента Е. Дженкинс выразил опасение, как бы «наглость британских притязаний в связи с Суэцким каналом, Средиземным морем и восточным вопросом вообще не вызвала общего протеста в Европе». Его коллега Э. Чайдерс счел ноту «плохо продуманным, наглым и провокационным посланием»^[712]. Резкие отклики встретил нагнетаемый прессой миф о будто бы нависшей над Индией угрозой. Герцог Рутлэнд назвал абсурдом приписываемый России замысел захвата жемчужины британской короны. С. Ленч советовал паникерам пройти курс географии хотя бы в объеме средней школы, они узнали бы, что самый низкий перевал в Гималаях лежит выше Альпийских вершин^[713].

В разгар Русско-турецкой войны В. Гладстон имел мужество сказать: «Если Россия потерпит неудачу, ее поражение превратится в несчастье для человечества; жизнь сражающихся народов, которым мы должны помогать, станет еще хуже»^[714]. Курс кабинета в восточном вопросе он представил в самом неблагоприятном свете: «Мы фактически требуем для себя права вето на политические реформы во всех странах и омывающих их морях, лежащих на пути из Англии на Восток». Он предрекал: «Мы катим Сизифов камень по крутизне, и, как только уберем свою руку, он покатится вниз»^[715]. Но премьер-министр Б. Дизраэли, опиравшийся на прочное большинство в Палате общин, шел напролом, именовал вылазки либералов стряпней, зная, что серьезного вызова его курсу на укрепление британских позиций в Юго-Восточной Европе и на Ближнем Востоке оппозиция не бросит. Спор шел о том, как эти позиции укрепить.

Ответ канцлера A. M. Горчакова на вызывающую ноту от 6 мая был тщательно сформулирован и отредактирован. Давались самые успокоительные заверения насчет Суэцкого канала, Египта, зоны Персидского залива и путей в Индию. И, главное, ответ содержал два важных заверения. О Константинополе в нем говорилось, что захват этой столицы в планы России не входит. Что касается режима Черноморских проливов, то этот вопрос «для сохранения мира и всеобщего спокойствия» должен быть урегулирован на «справедливых и действенно гарантированных началах»^[716]. Две важные, имевшие общеевропейское значение проблемы самодержавие заранее отдавало на суд европейского концерта, в котором постоянно пребывало в меньшинстве. A. M. Горчаков писал о глубоком сочувствии россиян «несчастному положению христиан на Балканах, связанных с ними узами расы и веры» и подчеркивал: прекращение «нестерпимых злоупотреблений» османской администрации «не противоречит ни одному из интересов Европы»^[717].

Государь даже опередил министра в подобного рода заверениях. Еще в октябре 1876 года он дал британскому послу О. Лофтусу «священное честное слово», что не намерен посягать на Константинополь»^[718].

Пьянящий угар военных успехов воздействовал на умы. Многим программа мира A. M. Горчакова стала представляться неподобающе умеренной и недостойной после таких побед. Группа решительных – Н. П. Игнатьев, Д. А. Милютин, А. И. Нелидов – стала задавать тон в подготовке условий послевоенного урегулирования. 30 мая на совещании у царя разногласия проявились открыто. Горчаков продолжал разрабатывать условия мирного договора (в июне – 4) и хлопотать в Лондоне и Вене о смягчении напряженности. Но к его доводам не прислушивались. Горько и больно читать напраслину, которую Игнатьев и Милютин возводили на канцлера в своих записях: «Князь Горчаков вместе с графом Шуваловым готовы наложить строгую узду на собственные наши действия»; «Бедный наш канцлер разыграл роль зайца, травимого несколькими борзыми, особливо по вопросу о Болгарии»; «Дипломатия наша не перестает копошиться и противодействовать военным планам»^[719]. Старец отбивался как мог: «Нас теперь не хотят слушать, но положение изменится; когда тиф и лихорадка будут истреблять нашу храбрую армию, когда погибнут 40 или 50 тысяч человек… то скажут, что мы были правы, будут просить нас уладить дела»^[720]. В ответ он слышал недовольное ворчание. Годы брали свое. Князь одряхлел, утратил прежнюю энергию, честолюбие переходило в тщеславие, он ревниво относился к молодым коллегам, метившим в преемники. Но громадный опыт подсказывал ему, что надо добиваться компромисса, пока британские броненосцы не появятся в Черном море. И, главное, канцлер не цеплялся намертво за свои планы, а допускал их эволюцию. 30 мая и 1 июня он направил Шувалову в Лондон телеграммы, содержавшие важные изменения по ключевому болгарскому вопросу. Контакты с общественностью, воодушевление, сопровождавшее формирование дружин болгарского ополчения, недопустимость оставления под османским игом той части страны, которая «больше всего пострадала от турецкой резни», где проживало «самое многочисленное, трудолюбивое и развитое население», – все это привело его к мысли о недопустимости раздела Болгарии на две части, «она должна быть единой и автономной»^[721].

В начале июля с поля боя пришли тревожные вести. Кавказская казачья бригада, занявшая Плевен (Плевну), разоружила там мусульманское население и двинулась дальше. А к городу из Видина подошел и занял его корпус численностью более 40 тысяч человек под командованием способнейшего из турецких полководцев Нури Османа-паши. Оставлять такую силу в тылу наступающих российских войск было опасно. 8 (20) июля плохо подготовленный и поспешно проведенный штурм крепости принес шедшим на приступ большие потери. Вместо того, чтобы обложить крепость со всех сторон и приступить к осаде, командование еще раз бросило войска на приступ 18 (30) августа, обошедшийся в 7 тысяч жертв.

На совете в присутствии Александра II раздались голоса в пользу снятия осады до подхода из России войск гвардии. Д. А. Милютин и генерал В. Н. Левицкий настояли на продолжении операции. Великий князь Николай Николаевич направил телеграмму румынскому принцу Карлу с предложением прийти на помощь и присоединить свои войска к осадному корпусу. Тот откликнулся немедленно, утверждать независимость страны следовало с оружием в руках, да принц и сам был не чужд мечтаний о воинских лаврах, а тут его положение владетельного монарха позволило ему формально возглавить осадный корпус. Молодая румынская армия численностью в 32 тысячи человек с честью выдержала испытание огнем. Тяжелая, кровопролитная осада продолжалась до 28 ноября (10 декабря).

В Лондоне воспользовались осечкой под Плевной для нагнетания обстановки. 7 июля часть средиземноморской эскадры ее величества (7 броненосцев и фрегат) получила приказ передислоцироваться в Безикскую бухту у входа в Дарданеллы. 12 июля Дизраэли сообщил королеве, что русским готовится нота с требованием не занимать Стамбула. Термин «казус белли» в ней отсутствовал для использования его в дальнейшем. Премьер-министр согласился с мнением королевы Виктории о желательности занятия британским десантом турецкой столицы и о нанесении русским удара с востока, чтобы очистить Среднюю Азию «от московитов и загнать их в Каспий». Он пожаловался монархине: «управлять находящимся в состоянии разногласий и упирающимся кабинетом – задача трудная и не слишком приятная»^[722]. 21 июля кабинет, по словам его главы, решил, в случае вступления русских в Стамбул без обязательства немедленно его покинуть, объявить России войну^[723]. В дипломатической переписке это решение отсутствует. Под пером графа Э. Дерби формулировки Дизраэли смягчались. 28 июля Шувалову вручили меморандум без подписи. Англия вместе с другими державами, говорилось в нем, готова побудить Высокую Порту к миру на приемлемых для нее и почетных для России условиях^[724]. Глава Форин-офис получил от королевы выговор за своеволие, премьер-министр выразил ему свое недовольство в резкой форме: «Через три месяца британские интересы будут втоптаны в грязь», Россия станет «потенциальным господином Константинополя, решит вопрос о проходе через Проливы, как ей и Германии будет угодно, и наплюет на нас»^[725].