Мы склонны объяснять феномен из ряда вон выходящей откровенности четы Дерби в беседах с послом другими причинами — их взглядами на отношения с Россией. Оба опасались войны с нею. Позднее, выйдя из кабинета и обретя свободу высказывания, граф Дерби на заседании парламента изложил свою точку зрения так: как Россия не бедна, она обладает обширной территорией, достаточными продовольственными ресурсами и многомиллионным населением. Британский флот может блокировать ее берега и прервать морскую торговлю. Но что дальше? Товары станут перевозиться сушей, по континенту. Вторжение россияне воспримут как национальную угрозу, и поднимутся против захватчика. Вывод — Англия и Россия могут воевать бесконечно, не нанося друг-другу решающего удара. А самая бессмысленная война — это та, что длится много лет, обходится дорого и не приносит результатов. Значит, в своих действиях не надо переступать черты, за которой следует разрыв и «последний довод королей», т. е. вооруженная схватка.
Подобная осмотрительность претила Дизраэли, склонному к авантюризму; будучи круглым невеждой в стратегии, он всерьез полагал, что с 50-тысячным десантом можно отвоевать у России Кавказ. Подобно Пальмерстону он не останавливался перед шантажом. Пробный шар подобного рода он пустил осенью 1876 г., воспользовавшись для этого обедом, который вновь избранный лорд-мэр Лондона, по обычаю, сохраняющемуся по сию пору, дает в Гильд-холле в ноябре и на котором по традиции выступает премьер-министр с важной речью. Дизраэли, хотя и начал с «мирных» заверений, завершил свое выступление почти неприкрытой угрозой войны: «…Не существует страны, более подготовленной к войне», чем Англия: «Ее ресурсы, я верю, неисчерпаемы. Англия — не страна, которая, вступая в кампанию, спрашивает себя, выдержит ли она вторую или третью».
Ответ последовал немедленно, правда, не из Петербурга, а из Москвы: Александр II, выступая перед дворянством «первопрестольной», заявил, что миролюбие России велико, но не безгранично, и она не остановится перед войной в защиту южных славян. В действующую армию был назначен главнокомандующий.
Обратило на себя внимание отсутствие в речи британского премьер-министра упоминания о благородных и отважных союзниках короны, что полагалось бы сделать, будь таковые в наличии, — ведь Британия традиционно воевала на сухопутье чужими руками. Охотников таскать каштаны из балканского огня во имя интересов Лондона на сей раз не находилось. Неоднозначной была реакция на речь в самой Великобритании. Некоторые либеральные газеты выразили соболезнование соотечественникам, имеющим опасного забияку во главе правительства. Кое-где священники вспомнили прекрасные евангельские заповеди и призвали верующих молиться за то, чтобы всевышний влил в душу премьер-министра больше кротости. Дизраэли понял, что зарвался, и отступил.
Царские сановники, в свою очередь, боялись обжечься в пламени разгоравшегося пожара. Дипломатический зондаж приносил неутешительные результаты. Прежде всего следовало нейтрализовать Австро-Венгрию, которая заломила за свое невмешательство ростовщическую цену. В июле 1876 г. в местечке Рейхштадт Александр II и Горчаков имели встречу с кайзером Францем Иосифом и графом Дьюлой Андраши. Записи сторон о состоявшейся беседе отличались, но одно было кристально ясно — Вена не желала допускать создания большого славянского государства и претендовала в уплату за то, что останется в стороне от конфликта, на Боснию и Герцеговину. Дальнейшая разведка в австрийской столице выявила, что Андраши категорически против политической автономии для восставших провинций. Он заявил, что любой министр Австро-Венгрии, согласившийся на создание славянских княжеств на границах монархии, будет сметен в 24 часа. Он не шел дальше введения местного самоуправления, причем на условиях, которые Шувалов назвал «нечленораздельными». Союзников не было и у России.
В этой ситуации две стороны, Петербург и Лондон, сочли возможным предпринять еще одну попытку договориться полюбовно на европейском уровне. Все участники «концерта» согласились с идеей проведения конференции в Константинополе, поближе к месту событий.
Поскольку от ярого «про-турка», сэра Генри Эллиота нечего было ожидать минимально благожелательного и даже просто беспристрастного отношения к делу славян, первым английским делегатом назначили министра по делам Индии, маркиза Роберта Солсбери. «Добрый выбор, независимый характер, благоприятно относится к христианам», — телеграфировал Шувалов своему коллеге в Стамбуле, Н. П. Игнатьеву, которому предстояло иметь дело с британцем.
Министр был отпрыском знатного рода Сесилей и отношения с премьером сложились у него холодные; Дизраэли для четвертого маркиза Солсбери всегда оставался выскочкой и иудеем. Турецкими делами он до той поры не занимался, но не скрывал убеждения, что храмина Османской империи развалится сама по себе, под действием центробежных сил, и без русского вмешательства.
Путешествовал он в Константинополь по семейному, с женой и детьми, и не торопясь, кружным путем — через Париж, Берлин, Вену, Рим и, наконец, в порту Бриндизи погрузился на корабль. Встречи с государственными мужами континента укрепили его в мысли, что друзей нет ни у Турции, ни у России. Собеседники с единодушием, поразившим Солсбери, полагали, что сохранить Османскую империю надолго не удасться. Политика статус-кво явно переживала кризис; Андраши выразил мнение насчет «безнадежности сражаться с Россией на ее собственной территории». Рассчитывать на сооружение новой антирусской комбинации и на повторение Крымской войны не приходилось, — таков был вывод британца.
Убедился он и в другом, а именно, что «союз трех императоров» превратился в химеру. Бисмарк вел с ним речи, откровенно предательские по отношению к восточному соседу. Канцлер, — излагал свои впечатления Солсбери в письмах графу Дерби, — помышляет о новой войне с Францией, чтобы низвести ее до уровня второстепенной державы. Для этого надо «устранить» Россию с запада Европы и переключить ее активность на Восток. В Петербурге, по мнению Бисмарка, «сильно недооценивают трудности предстоящей войны» с Турцией; русская армия застрянет в Балканских горах; надо дождаться истощения ее людских ресурсов, и тогда выступить с «разумными» условиями урегулирования. Сам канцлер собирался сводить счеты с Францией; лишать Россию плодов кампании, а балканские народы — надежд на освобождение он предоставлял Великобритании. Пусть только Россия увязнет в войне, и тогда, «ко благу европейской цивилизации», передавал Солсбери свои впечатления, «мы должны занять Константинополь» или «взять Египет как свою часть добычи».
Дипломатический мир ожидал, что в Стамбуле произойдет что-то вроде полемической дуэли Солсбери с Николаем Павловичем Игнатьевым, послом России, человеком энергичным, честолюбивым, искренним сторонником дела южных славян. Ожидаемого столкновения не произошло. Игнатьев имел в своем портфеле два проекта реформ: максимум — предусматривал образование единого Болгарского государства на базе широкой его автономии; минимум допускал дробление Болгарии на две части — Восточную со столицей в Тырнове, и Западную, с центром в Софии с предоставлением им местной автономии, как и Боснии и Герцеговине. На этой последней основе и удалось договориться. Несмотря на всю скромность проекта, он означал реальный сдвиг в положении славян: возрождалась их государственность; они отделялись от обшей массы подвластного Порте населения; открывался путь самостоятельного существования с перспективой его дальнейшего развития к полной автономии и независимости.
Согласие было достигнуто в ходе предварительных встреч послов России, Франции, Пруссии, Италии, Австро-Венгрии и Великобритании и без участия турок. С их стороны следовало ожидать сопротивления. Но и в этом последнем случае договоренность, хотя и предварительная, давала России многое в случае поворота событий на войну: державы лишались основания для вмешательства в конфликт на турецкой стороне, ибо Россия сражалась за общеевропейское дело; исключалось повторение «крымского варианта», который кошмаром стоял перед взором царских сановников. С другой стороны, прав был Солсбери, полагавший, что был достигнут предел уступок со стороны Петербурга.
