Волна общественного негодования побудила взяться за перо Вильяма Гладстона, самого именитого из противников Дизраэли. Мы не вправе бросить и тени сомнения на искренность чувств, им руководивших. Но существовали обстоятельства, придававшие особый сарказм его стилю, особую горечь его эпитетам, особую силу его доказательствам.
Гладстон и Дизраэли лично находились в самых неприязненных отношениях; колкие выпады, которыми они обменивались, служили излюбленной пищей карикатуристов из журнала «Панч». Выборы 1874 г. принесли торжество консерваторам. Поверженный наземь Гладстон должен был отказаться от лидерства в либеральной партии, это место занял вполне бесцветный лорд Хартингтон; казалось, политическая звезда Гладстона закатилась, ему ведь перевалило за шестьдесят пять… А тут представился случай возглавить общественный протест и вернуть себе утраченную популярность.
Гладстон уединился в своей загородной резиденции — сделать сие было нетрудно, ибо жестокий приступ ревматизма на несколько недель приковал его к постели. Так родился памфлет «Ужасы в Болгарии и Восточный вопрос», одно из лучших произведений британской изобличительной литературы, а она знает немало вершин. Огненными фразами клеймил автор порядки (точнее беспорядки), царившие в Османской империи, и прикрывавшее их правительство консерваторов. В течение месяцев, — писал Гладстон, — общественность снабжали аптекарскими дозами информации; тем временем в болгарских городах и селах османские солдаты и башибузуки творили расправу без суда. Лишь 31 июля, под конец парламентской сессии, было выделено время для обсуждения болгарских дел. Дизраэли выдавил из себя признание: «Признаю, что все зверства в Болгарии, о которых говорили в палате, действительно имели место, и все они совершены одной стороной». Прения удалось скомкать: наступал спортивный сезон, лорды и депутаты спешили в загородные виллы — стрелять лисиц и фазанов. «Счастье для нас, что сессия на последнем издыхании», — признавался премьер-министр в письме к своей приятельнице леди Брадфорд. Кабинет отделался испугом, а «Великобритания, — по словам Гладстона, — оказалась морально ответственной за самые низкие и черные преступления, совершенные в нашем столетии».
В своем памфлете Гладстон доказывал, что упорное, длившееся десятилетиями противодействие Лондона естественным процессами в Юго-Восточной Европе противоречит ее же интересам: если среди народов региона укоренится убеждение, что «Россия — их опора, а Англия — враг, тогда Россия — хозяин будущего Восточной Европы». Препятствия, воздвигаемые на пути осуществления русских предложений, разоблачают Великобританию с самой невыгодной стороны. Английская общественность приходит к выводу, что защита Османской империи «означает возможность безнаказанно творить безмерные дикости и удовлетворять разнузданные и бесовские страсти». Заканчивался памфлет на резкой ноте: пусть османские власти «со всеми своими пожитками» убираются из провинции, которую они осквернили; это единственное, что остается сделать «во имя памяти толп убитых, поруганной чистоты матрон, девиц и детей, во имя цивилизации, которую они попрали и опозорили, во имя законов Господа, или, если хотите, Аллаха, и общечеловеческой морали».
Памфлет разошелся мгновенно: понадобилось много переизданий, чтобы насытить им многоязычный рынок; он был переведен на много языков, включая русский. Упиваясь сарказмом автора, переживая вместе с ним, читатели как-то упускали из виду, что позитивные предложения громовержца никак не соответствовали степени его благородного негодования: он полагал нужным ограничиться введением в восставших провинциях местного самоуправления, не посягая на принцип целостности султанских владений. От лозунга болгарских повстанцев— «свобода или смерть» это было — как земля от неба.
Гладстон не был одинок в своих размышлениях насчет необходимости повернуться лицом к Балканам, как лучшего способа завоевать на свою сторону симпатии жителей, и перестать нянчиться с Турецкой державой. В 1876 г. Хэнбери говорил в палате общин о времени, когда «славянское население будет вовлечено в политическую жизнь Европы, и превратится в великий оплот на юге против России», а Форсайт мечтал о создании «пояса из 9 миллионов человек к югу от России, отделяющего ее от Турции». Замысел был многоцелевым: воздвигнуть, в новом варианте, преграду влиянию России; пойти в определенной степени навстречу пожеланиям балканцев — но так, чтобы не рушить каркас Османской империи; и, о чем говорилось мало, но что подразумевалось — создать поле для приложения британского капитала.
Развития эти планы не получили; для претворения их в жизнь необходимо было либо равновесие сил восставших и Порты, либо сотрудничество с Россией. Между тем, турки быстро расправились с Болгарией, сербская армия терпела неудачи, боснийско-герцеговинские повстанцы находились в тяжелом положении, и, главное — народы не принимали ограниченной схемы местного самоуправления. О принудительных мерах против Турции, вроде морской демонстрации, отказа в кредитах или жесткой позиции по вопросу о займах влиятельные политические круги и сама королева и слышать не хотели.
Комбинация с Россией отвергалась с порога — она вела к усилению влияния последней, как показывал опыт далекого, но не забытого 1829 года.
Но и стоять намертво на позиции: «Не тронь интересы Порты!» не представлялось возможным, а пренебрегать настроениями общественности становилось опасно. В августе 1876 г. Генри Эллиот получил от своего шефа телеграмму следующего содержания: «Негодование во всех классах английской общественности достигло такого предела, что… в том крайнем случае, если Россия объявит войну Турции, правительству е. в. будет фактически невозможно вмешаться с целью защиты Османской империи».
Возглавляемое Дерби ведомство пробудилось от спячки и захлопотало, ибо резко активизировалась русская политика, и события разворачивались по варианту, схожему с тем, что происходили за полвека до описываемого в двадцатые годы. Изверившись в возможности совместной с «Европой» акции, Петербург вступал на путь единоличных действий. «Новинкой», по сравнению с давними годами, было значительное воздействие широких кругов общественности на внешнеполитический курс правительства. Традиционные чувства солидарности с этнически и религиозно родственными славянскими народами слились с негодованием по поводу чудовищных жестокостей карателей, ареной которых стали Балканы. Армия отвергала мысль о том, чтобы отсидеться в кустах, пока турки на Балканах не достигнут «умиротворения». Влиятельный военный министр Д. А. Милютин 27 июля 1876 г. записывал в своем дневнике: «…У каждого порядочного человека сердце обливается кровью при мысли о событиях на Востоке, презренной политике европейской, об ожидающей нас близкой будущности». Правительство подталкивали к войне. Консервативные круги мечтали с ее помощью восстановить и укрепить влияние царизма на юго-востоке континента. Демократы связывали освобождение славян с прогрессивными социальными преобразованиями на их землях, усматривая в них прообраз того, что надо осуществить на Родине. Подобного массового энтузиазма не было со времени Отечественной войны 1812 года — а ведь тогда надо было защищать свой кров. Сбор пожертвований происходил по подписным листам, в церковные кружки, в редакциях газет и журналов, на спектаклях и музыкальных вечерах. Выдающиеся ученые и художники передавали на дело славян свои гонорары. Константин Маковский на очередной выставке передвижников показал свою картину «Болгарские мученицы», мгновенно ставшую знаменитой. Добровольческое движение охватило и революционеров, желавших приобрести боевой опыт, и кадровых офицеров русской армии.
В Англии интересы России в это время представлял Петр Андреевич Шувалов, выходец из древнего и знатного рода. Консерватор и реакционер во внутриполитических делах, бывший шеф жандармов, он в то же время обладал известной широтой кругозора в том, что касалось международной политики. Манеры светского человека, общительность, приятная внешность, помогали ему проникать не только в кабинеты министров, но и в салоны их супруг. В высших сферах Лондона его стали именовать просто «Шу», а добиться подобного было нелегко. Исследователя, знакомящегося с его депешами, и по сей день поражает степень его осведомленности в британских правительственных делах: его донесения чуть ли не текстуально передавали не только решения кабинета, но и ход прений, и мнения отдельных выступавших в них, хотя это нигде не фиксировалось, кроме частных записей. Злые языки (а таковые встречаются и среди современных историков) приписывают осведомленность посла не его дипломатическому искусству, а мужскому обаянию, перед которым не устояла леди Дерби, жена министра иностранных дел.
