У Гладстона существовало как бы две ипостаси — правительственная и оппозиционная. В последней он выступал обличителем социальной несправедливости, соболезновал тяжелой участи «низших классов» и даже осуждал колониальные захваты; с приходом его к власти страдания бедняков не прекращались, а захваты продолжались, что дало повод Карлу Марксу назвать его «отъявленным лицемером и казуистом».
Именно на правление Гладстона пришлась знаменитая акция канцлера А. М. Горчакова по отмене стеснительных и оскорбительных для России запретов на Черном море. Обстановка для этого сложилась в 1870 г. как нельзя более благоприятная: два участника Парижского мира 1856 г., Франция и Пруссия, сошлись в мертвой схватке. Военные действия развивались для французов несчастливо, злой рок и пруссаки преследовали их с одинаковым постоянством. В сентябре-октябре Франция потеряла две армии: одна сдалась в плен в крепости Седан вместе с императором Наполеоном; другая, во главе с маршалом Базеном, сложила оружие под Мецом. Неприятель осадил Париж.
Франция как фактор международной политики выбыла из строя. А прусский (а с весны 1871 г. германский) канцлер О. Бисмарк и сам король Вильгельм II были связаны обязательством не препятствовать отмене тяжелых для России статей Парижского трактата. Такова была цена за нейтралитет России в австро-прусской войне 1866 г.
19 (31) октября Горчаков циркулярной нотой информировал державы, что Россия считает себя свободной от обязательств, запрещавших ей содержать военный флот на Черном море. Канцлер ссылался на недопустимость сложившегося положения, когда эти пункты договора 1856 г., «нарушенного во многих существенных и общих статьях», продолжали действовать в отношении России, ставя под угрозу ее безопасность.
Впечатление в Европе от циркуляра было оглушительным. Позднее французский автор суммировал его следующим образом: «Не пролив ни капли крови, не затратив ни рубля, не двинув ни одного солдата, она (Россия. — Авт.) стерла на скрижалях международного права Европы следы крымского поражения».
Недовольное ворчание раздавалось отовсюду — даже из осажденного Парижа. Однако кому было всерьез протестовать? Австрийцам? Но те, потерпев два поражения подряд, от Франции в 1859 и от Пруссии в 1866 г., были по горло заняты латанием государственной системы монархии. Оставалась одна Великобритания.
У Горчакова произошел разговор на повышенных тонах с послом Э. Бьюкененом, и тот, даже не посоветовавшись со своим правительством, заявил, что намерен затребовать паспорта. Престарелый и ставший к концу жизни не в меру робким Ф. И. Бруннов, отправлявший обязанности российского посла в Лондоне, в ходе беседы с министром иностранных дел лордом Грэнвиллем поинтересовался, не пора ли ему складывать чемоданы. Тот ответил уклончиво.
Перед кабинетом встал вечный вопрос: кто возьмет на себя задачу дать отпор России, не останавливаясь при этом перед угрозой войны? Английские эмиссары высокого дипломатического ранга произвели зондаж повсюду, от Стамбула до Версаля, где обретался Бисмарк. Вести поступили неутешительные; ничего похожего на крымскую коалицию воссоздать не удалось.
Гладстон раньше своих коллег осознал, что придется проглотить преподнесенную Горчаковым горькую пилюлю. Следовало, однако, благопристойно оформить эту неприятную операцию. Бруннов уловил признаки миролюбия премьера, но тревога не оставляла его: не спасует ли кабинет перед крайними шовинистами? Он делился своими размышлениями: «Министерство Гладстона значительно упало в общественном мнении; в управлении внутренними делами его политику находят слишком радикальной, а его внешнюю политику — трусливой. Министрам недостает, по общему мнению, нахальства. Для англичанина подобное суждение очень обидно».
На гласный и открытый протест Лондон так и не решился — вряд ли за таковой можно принять формулировку в официальном ответе на ставший уже знаменитым циркуляр: «Правительство е. в. не находит возможным санкционировать… линию поведения, избранную князем Горчаковым». Гладстон решил ограничиться поучением о важности соблюдения международных договоров. Сэр Э. Бьюкенен столь долго разглагольствовал в этом духе перед канцлером, что тот счел его речь диссертацией по международному праву, и кратко и энергично отмел рассуждения как не относящиеся к делу. Он подчеркнул, что совершен акт долга по отношению к России, не наносящий ущерба ничьим интересам, но освобождающий его страну от последствий тягостной для нее сделки. Все же Горчаков дал понять, что не возражает против оформления свершившегося факта в международно-правовом плане, путем согласованного решения 7 держав, участниц Парижского конгресса 1856 г.
17 января 1871 г. в Лондоне открылась конференция послов. Выбора у собравшихся не существовало: Горчаков свой циркуляр не отозвал. Россия явно демонстрировала тем самым, что может обойтись и без санкции прочих государств, буде таковой не последует. Тем оставалось лишь подтвердить международным актом уже совершенное. Так об этом и писала газета «Морнинг пост»: «Европейские державы с мечом, подвешенным над их головами, согласились пойти на уступки России… Одна она и только она может поздравить себя с результатами беспрецедентно дерзкой акции».1(13) марта был подписан протокол, отменявший 11, 13 и 14 статьи Парижского мирного договора 1856 г., налагавшие запрет на содержание военного флота в Черном море.
Может показаться непонятным, зачем же все-таки англичане огород городили с созывом конференции? Только ради удовлетворения самолюбия, ради врачевания уязвленной гордости?
Конечно же, нет. По ходу дел послы подписали протокол, гласивший, что впредь освободиться от договора или изменить его условия можно будет лишь с согласия всех его участников. Тем самым создавался прецедент на будущее, подтверждались сохранявшиеся положения Парижского мира и все дела, касавшиеся Османской империи, рассматривались как общеевропейские. Россия очень болезненно ощутила это в 1878 г., когда британцы, ссылаясь на упомянутое решение, потребовали, и, пользуясь благоприятной для них ситуацией, добились пересмотра Сан-Стефанского мирного договора.
Диззи и Шу,
или дипломатический фронт
русско-турецкой войны 1877–1878 гг
Бенджамин Дизраэли, по прозвищу Диззи, был колоритнейшим из персонажей, когда-либо стоявшим у британского правительственного руля. Он появился на свет в состоятельной и образованной еврейской семье в 1804 г., когда иудейская община, подобно прочим «иноверцам», не пользовалась в Британии политическими правами. Его отец, книголюб и вольтерьянец, увлекался историей английской литературы, кое-что создал на этой ниве, а время проводил не в конторе, а в обширной домашней библиотеке. Уже после рождения сына он приобрел дом по соседству с Британским музеем, в котором, по словам биографа, и «похоронил» себя. Будучи равнодушен к религии, Исаак не показывался в синагоге, и лондонская иудейская община наложила на него штраф. Разобидевшись, Исаак вышел из нее, а в 1817 г., по совету друзей и ради жизненных удобств, крестил детей по англиканскому обряду. Юный Бен в 15 лет кончил школу, но дальше совершенствоваться в официальных науках не пожелал; еще два года он, как считалось, получал домашнее образование, поглощая в больших количествах жизнеописания великих мужей. Отец пытался приобщить его к юриспруденции, отправив в контору стряпчего. Копание в бесчисленных пухлых фолиантах, содержавших юридические прецеденты, на коих по сей день зиждится английское право, не соответствовало ни темпераменту, ни устремлениям молодого Дизраэли. Он жаждал признания и славы. Он пытался оригинальничать: отпустил власы до плеч, носил невообразимо яркие жилеты, обвешивался цепочками, но прослыл лишь чудаком. Добиться известности всерьез можно было не погружением в море судебных казусов и не экстравагантностью в одежде, а с помощью пера и парламентской трибуны.
