Нелегким, а главное — бесперспективным представлялось положение российским правящим кругам. Да, коалиция застряла в Крыму и, похоже, надолго. Но питаемые мощной хозяйственной машиной Англии и Франции союзные войска могли воевать хоть тридцать лет. Финансы же царской империи трещали по всем швам. Флот морских держав блокировал российские берега и создавал постоянную угрозу высадки.
Международная ситуация складывалась угрожающе: война с четырьмя державами, непрерывный шантаж Вены, ее угрозы выйти из «нейтралитета», которого, по сути, и так не существовало, боязнь нападения со стороны Швеции, заключившей союз с Францией — все это заставляло искать мирного решения. Последнее препятствие к достижению договоренности — упрямство Николая I, исчезло вместе с его смертью, очень похожей на самоубийство.
Во мраке изоляции появился не луч (это звучит слишком громко), щелочка света: после падения Севастополя Наполеон III стал высказывать явные признаки утомления войной; трон был упрочен на крови и костях ста тысяч павших, победы раздуты до крайности. Французская армия «завоевала лавры», необходимые для обеспечения императорской династии. Воевать дальше — значило способствовать дальнейшему наращиванию британского преобладания в Османской империи.
В Лондоне, напротив, вошли во вкус войны французскими и турецкими войсками. Королева требовала «выгнать русских из Крыма». В августе 1855 г. Пальмерстон извещал брата, посланника в Неаполе: надвигается «подлинная опасность для нас, опасность мира». Были приняты экстренные меры, чтобы предотвратить нависшую угрозу. Во Францию снарядили королевскую чету. Сопровождавший ее лорд Кларендон писал жене о поездке королевы Виктории: «Все в восторге от ее достоинства и грации, а некоторые считают ее даже прехорошенькой» (с чем Кларендон, судя по тону, был явно не согласен). Но политического эффекта визит не принес. Кларендону пришлось вступить в трудные объяснения. Он потерпел полнейшее фиаско, о чем свидетельствует его частная переписка: «…Мы не должны скрывать от себя — окончание войны абы как так же популярно во Франции, как непопулярно у нас» (16 ноября). Чем дальше, тем злее становились письма: «Эти французы рехнулись на почве страха и жульничества; я боюсь, что император столь же деморализован, как его правительство. Уверен, если мы отвергнем условия, французы заключат мир по собственному усмотрению и наше положение станет жалким. Французы так громко визжат о мире, что, я боюсь, перепугают Австрию, и та захочет взять назад те жесткие условия, которые она предложила навязать России» (24 ноября). «Лица, приезжающие из разных концов Франции, единодушно заявляют, что если мы хотим продолжать войну, то можем делать это в одиночку, а с Франции хватит» (27 ноября).
В конце концов «воевода Пальмерстон» смирился с необходимостью идти на мирную конференцию: «…Что бы Пальмерстон в своем самодовольстве ни говорил, — свидетельствовал Кларендон, — мы не способны воевать в одиночку, ибо вся Европа сразу же обратится против нас, и скоро в ее хвосте последуют Соединенные Штаты…» Сдалась и Виктория.
С тяжелым сердцем собирался Кларендон в Париж — перспективы мира явно не соответствовали воспаленному воображению шовинистов, и на министра иностранных дел должен был обрушиться их гнев: «Джон Булль будет беспощаден к условиям мира, так что переговоры должны стать могилой для репутации лица, которое их вело…» На конгрессе Кларендон старался как мог (недаром в отчете Российского МИД говорилось о «злой воле представителей Англии и корыстных расчетах австрийцев»). Сам первый делегат Великобритании свидетельствовал: «…Я никогда, ни по какому случаю, ни по одному вопросу не сделал уступки… Вина за яростное сопротивление русским овечкам, за задержку заключения мира возлагается исключительно на меня».
В Париже Кларендону пришлось иметь дело с серьезным противником. Первый русский делегат граф Алексей Федорович Орлов уже современниками оценивался как крупный дипломат. Ему в помощь отрядили Ф. И. Бруннова и тот, находясь у главы делегации «под рукой», мог проявить свои качества полемиста и редактора.
Сложившуюся на конгрессе обстановку лучше всего характеризует реплика француза Буркнэ — «сколько ни гляди, не видно, кто здесь побежденный и кто — победитель». Наполеон сразу же просил Орлова по всем затруднительным вопросам обращаться лично к нему. В беседах за чашкой кофе в императорском кабинете решались важнейшие дела. Не пренебрегал первый русский уполномоченный и частными контактами с Али-пашой — ведь западные «покровители» в ходе войны так прижали своих турецких союзников, что Порта пыталась оградить от них ту самую независимость, ради которой вроде бы весь сыр-бор разгорелся, недаром по заключенным тогда займам Турция не сумела расплатиться до 1914 года.
Во всех тех случаях, когда Орлову удавалось нащупать трещину разногласий в коалиции противников, он добивался умелыми маневрами облегчения навязываемых России условий; но Орлов был бессилен, когда наталкивался на единый фронт.
Без спора и дискуссий Россия отказалась от протектората над Сербией и Дунайскими княжествами и от особых прав в отношении христианских подданных султана. Три княжества и христианская вера были поставлены под коллективную гарантию держав. Русское наследство в отношении статуса автономных земель сохранилось; никто, даже турки, не мог уже посягнуть на эти результаты Адрианопольского мира.
Во имя обеспечения «свободы судоходства в низовьях Дуная» от России была отторгнута Южная Бессарабия; великая страна была лишена необходимого для ее хозяйственного развития выхода к реке. Здесь сомкнулись интересы Великобритании и Австрии; но, опираясь на молчаливую поддержку французов, Орлов несколько уменьшил размер территориальных потерь.
Самым тяжелым для России было требование о разоружении на Черном море. Здесь Орлов бился за каждую букву. Он настоял на том, чтобы принцип разоружения распространился и на Турцию; формальное «равенство» было соблюдено. Он добился отказа англичанам от претензии на открытие проливов для военных судов: это превратило бы Черное море в британское озеро. Наконец, удалось сохранить за Россией (а, стало быть, на правах паритета, и за Турцией) право содержать несколько вооруженных пароходов (а не устарелых парусных судов, как настаивали англичане). В целом же статья о Черном море явилась попранием суверенных прав Российского государства; в случае «чрезвычайных обстоятельств» турки в течение нескольких дней могли перевести свою эскадру из Средиземного моря в Черное и пропустить туда же корабли своих союзников, Россия же была лишена элементарной самозащиты.
Орлов отмел немало и других домогательств британцев: требование разрушить укрепления и верфи Николаева и Херсона, объявить о «нейтрализации» Азовского моря, согласиться с образованием «государства Черкесии» в качестве вассала Порты, а когда это не удалось — срыть форты по Кавказскому побережью.
Поскольку растерзать Россию не удалось, в разгоряченной шовинизмом Британии весть о мире была встречена без энтузиазма. Газета «Сан» восприняла ее как скорбную и вышла в траурной рамке. В чем только не обвиняли правительство в парламенте «благородные лорды» и «почтенные депутаты»! У России-де вырвали бумажное обязательство не возрождать черноморской эскадры, да и согласились при том на сохранение небольшого, но боеспособного отрада, — а надо было добиться открытия Проливов, чтобы в случае надобности, флот ее величества мог опустошить берега и наказать строптивицу; почему не взорваны верфи Николаева и Херсона? Слишком мал отторгнутый кусок Бессарабии; ничего не сделано на Кавказе.
В действительности мир без победы (ибо таковой британское оружие не одержало) дал Альбиону много преимуществ: он утвердил свое экономическое и политическое преобладание в Османской империи, подорвал (но не уничтожил, как то мечталось) позиции царизма на Балканах, добился «очищения» Черного моря от русского флота, способствовал отторжению части Бессарабии, отрезал Россию от Дуная, возглавил верховный надзор держав за русско-турецкими отношениями.
