«Пункты» в значительной степени повторяли положения хатт и-шерифа 1839 г. — что свидетельствовало о том, что последние остались мертвой буквой. «Пять пунктов» долго обсуждались в султанском совете. Влияния Решида-паши оказалось недостаточно для их претворения в жизнь. Особое сопротивление вызывала идея допущения христиан в армию и суд. Духовенство настояло на обращении к корану, и «пункты» застряли на его сурах.
И тут, когда британские позиции в Стамбуле, казалось, поколебались, на помощь Пальмерстону пришел его величество случай. Расправившись с венгерской революцией, австрийская реакция потребовала у османского правительства выдачи многочисленных беглецов, скрывшихся в турецкие пределы от расправы. Николай I имел неблагоразумие присоединиться к этим демаршам, поскольку среди венгерских борцов находилось немало поляков — участников восстания 1830 г. Решид-паша отверг эти неуместные домогательства. Похоже было, что ни Вена, ни Петербург копья по этому вопросу ломать не будут. Но вмешался Пальмерстон, почуявший, что здесь можно «без драки попасть в большие забияки», и положение обострилось. Последовало распоряжение адмиралу В. Паркеру — занять со своей эскадрой «пост» у входа в Дарданеллы. Французы к нему присоединились, возникло то, что в дипломатических анналах именуется «военной тревогой 1849 года».
Объяснения Ф. И. Бруннова не оставляли сомнения в том, что Петербург готов загасить конфликт: посол выразил сожаление по поводу излишней горячности своего константинопольского коллеги В. П. Титова и дал понять, что царь «сполна согласится с решением султана по вопросу о беженцах». «Из разговора с Брунновым я могу сделать вывод…. что дело удастся уладить дружеским путем», — сообщал Пальмерстон посольству в Стамбуле 2 октября 1849 г.
Тем не менее Стрэтфорду было предоставлено право вызова флота, а адмирал Паркер, якобы по неведению, вторгся в Дарданеллы на двадцать миль. Этого Николай I стерпеть не мог: «нахалу Пальмерстону» была направлена резкая нота. Тот, в объяснениях с Брунновым, утверждал, будто вообще нельзя с уверенностью сказать, где начинается пролив (хотя это место вполне четко обозначали сторожевые башни). Он дал свою «географическую версию», расходившуюся с общепринятой: Дарданеллы начинаются в самом узком месте канала. Бруннов в ответ, явно не по своему почину, заявил: «На что имеет право адмирал Паркер, на то имеет право адмирал Лазарев. Если первый может законно войти в Дарданелльский пролив, последний может пройти через Босфор». Напоминание о кошмаре 1833 г. подействовало на Пальмерстона отрезвляюще. Он дал понять, что впредь корабли ее величества будут руководствоваться давно выработанными географическими понятиями в том, что касается Проливов.
Инцидент был исчерпан. Самодержцы России и Австрии замяли вопрос о беженцах. Бруннов выражал сожаление: зачем полицейскую проблему раздули до масштабов политической? Пальмерстон твердо знал, зачем: выступив в роли спасителя Турции от натиска двух деспотов-монархов, он восстановил свои пошатнувшиеся было позиции. В пылу споров вокруг маневров флота о самих беженцах как-то забыли. Кошута и его друзей османские власти два года продержали в заточении. «Мне стыдно за наших протеже, султана и его трусливых министров», — печалился Пальмерстон в 1851 г. и клялся, что больше не пошлет им на. помощь не то что эскадру, а даже судовую шлюпку. Но протеже прощаются мелкие проступки: минуло еще два года, и мощная англо-французская армада вступила в Черное море.
Однако вернемся к осени 1849 г. Эскадра Паркера отплыла от турецких берегов. Пальмерстон решил по пути «домой», на о-в Мальту, воспользоваться ею для улаживания, на свой лад, греческих дел.
Эллада давно уже вызывала раздражение и на Даунинг-стрит, и в Лондонском Сити. Постоянно происходили споры купцов и судовладельцев двух стран по вопросам торговли и судоходства. На Ионических островах, населенных греками, но входивших в состав британских владений, крепли настроения в пользу объединения с родиной. Ионическая проблема как незаживающая рана растравляла отношения между двумя странами. В 1841 г. вспыхнуло восстание на острове Крит, принадлежавшем турецкому султану. Жители королевства рвались на помощь соотечественникам, но из Лондона раздался суровый окрик: «Правительство е. в. с крайним сожалением узнало об этих печальных событиях; те, кто возбудил и поддержал это безнадежное восстание, заслуживают самого серьезного порицания».
Повод для расправы над Элладой подвернулся случайно, причем поначалу он представлялся столь незначительным, что и раздувать-то вроде было нечего.
Еще на Пасху 1847 г. толпа афинян ворвалась в дом еврея Д. Пачифико и учинила погром на первом этаже. Владелец с семьей укрылся на втором и не пострадал. Пачифико представил в суд счет своим убыткам: поломана кровать, два зеркала, похищено 15 книг — всего на сумму 12,5 тыс. драхи, или 500 фунтов стерлингов. К счастью для себя и на горе Греции Пачифико вспомнил, что родился на скале Гибралтар и, стало быть, является британским подданным (до этого он числился португальцем). Посланник Э. Лайонс обратился к афинскому правительству с резкой нотой, объявив достойный сожаления инцидент, произошедший с ростовщиком невысокого пошиба, «одним из наиболее варварских оскорблений, свидетелями которых является современность». Претензии самого Пачифико росли как на дрожжах: он заявил о пропаже неких долговых обязательств португальского правительства на сумму 700 тыс. драхм, или 27 тыс. фунтов стерлингов (существование которых португальские власти отрицали). Затем последовали притязания к греческой стороне — за отобранный для королевских нужд участок земли. Был предъявлен новый счет — уже на 900 тыс. драхм.
Такова была ситуация, когда к берегам Эллады подплыл британский флот — 14 кораблей, 730 орудий, 8 тыс. моряков. Со времени Наваринского сражения греческие воды не знали подобного скопления морской мощи. 17 января 1850 г. посланник Вайз, сопровождаемый, очевидно, для убедительности демарша адмиралом Паркером, отправился к главе правительства Ландосу с ультиматумом, требуя удовлетворить запросы Пачифико и решить в пользу британских подданных еще пять спорных дел. Премьер ответил: «Греция слаба, сэр, она не ожидала подобных ударов со стороны правительства, которое она считала, с гордостью и доверием, в числе покровителей». Намек на недостойную расправу с государством, процветанию коего, по духу и букве взятых на себя обязательств о протекции, Англия должна была содействовать, не произвел на Лондон ни малейшего впечатления. Два других гаранта, Франция и Россия, чувствовали себя уязвленными и просили третьего «покровителя» прекратить международный произвол. В искусно составленной ноте К. В. Нессельроде обвинил Пальмерстона в неуважении к Франции и России: один из протекторов не имеет права разрушать «общее дело» и покушаться на независимость Эллинского государства; Англия, пользуясь «гигантским превосходством на море», не признает «в отношении слабых иного закона, кроме своей воли, другого права, помимо материальной силы».
Но Пальмерстон пошел напролом. Предпринятые Парижем и Петербургом демарши он счел нахальными и заявил, что его подобными приемами не запугать. Посланник Вайз переселился на флагманский корабль «Куин». Начался захват греческих судов (всего — 47, в том числе две военные шхуны) — в возмещение «убытков»; было объявлено о предстоящей продаже их с торгов. Адмирал Паркер по всем правилам морского искусства приступил к блокаде побережья. В Афинах начались перебои со снабжением; правительство капитулировало и признало все предъявленные ему претензии.
Нельзя сказать, чтобы наскок Пальмерстона на Элладу не вызвал возражений в Англии. Протесты раздались даже в палате лордов, где тори традиционно обладали большинством. Многих пэров коробило, что высокая палата должна пересчитывать пропавшие ложки и тарелки мелкого ростовщика. 6 июня лорд Стэнли внес резолюцию, осуждавшую кабинет. Оратор заявил, что испытал чувство «сожаления и стыда», знакомясь с обстоятельствами защиты интересов Пачифико. Грубое вмешательство во внутренние дела Греции «поставило под угрозу продолжение дружественных отношений с другими державами». Лорд Кардиган выразил озабоченность по поводу того, что Пальмерстон, похоже, рассорился со всем континентом. Резолюция осуждения была принята верхней палатой. Пальмерстон в письме к брату расценил ее как «глупую и раздражительную» и возложил надежду на реванш в нижней палате.
