В конце апреля, в начальный период складывания якобинского блока, Марат требовал раздела общинных земель только среди неимущих с предоставлением им инвентаря^{334}. Отказ Марата от поддержки этого требования в июне нужно поставить в один ряд с отказом Робеспьера от выдвинутой им в тот же период формулировки ограничения права собственности, связать с общим курсом Конвента и позицией якобинцев после восстания 31 мая — 2 июня. Реальное значение второй статьи декрета от 3 июня, провозглашавшей принцип обеспечения землей беднейшего крестьянства за счет свергнутого класса, было, по мнению исследователей, небольшим^{335}.

Аграрное законодательство являлось важнейшим актом монтаньярского Конвента на первом этапе его существования. Оно завершало великий антифеодальный демократический переворот в интересах всего крестьянства. Большое внимание законодатели уделили малоимущему крестьянину, способному вести самостоятельное хозяйство, т. е. середняку; некоторые авансы получила крестьянская беднота. В деревне, как и в городе, монтаньярский Конвент стремился завоевать поддержку всех социальных слоев республиканской Франции, не оттолкнув по возможности ни один.

Другой вопрос, какие шансы на успех были у такой политики. Нараставшие антагонизмы внутри третьего сословия уже в середине июля привели к свертыванию политики «умиротворения». В стране образовалось демократическое большинство по образцу того, что явилось движущей силой антижирондистского восстания в Париже. Процесс становления якобинской диктатуры отразил складывание коалиции демократических сил — «низших слоев тогдашней буржуазии»^{336}, крестьянства и плебейства, а также единство и противоречие их устремлений.

Заключение

Явилось ли 2 июня 1793 г. победой революции? Споры об этом идут до сих пор. У восстания нашлось много врагов. Ближайшим следствием его был федералистский мятеж; больше половины департаментов Франции оспаривало устранение из Конвента жирондистской группировки. Попытались перечеркнуть результаты восстания термидорианцы, демонстративно восстановив в депутатских правах оставшихся в живых жирондистов. Во французской историографии 31 мая — 2 июня — самая непопулярная из дат революции. В XIX веке, прошедшем в ожесточенных боях с противниками республиканского строя, якобинцы осуждались уже за то, что объявили войну «бывшим товарищам — людям, совместно боровшимся против короля»^{337}. Для республикански настроенных историков антижирондистское восстание стало главным образом иллюстрацией гибельных раздоров между революционерами. О народном характере восстания постарались забыть. Даже такой историк-демократ, которому потомки обязаны сохранением многих документов — страниц истории народного, особенно секционного движения, как Жюль Мишле, поддержал жирондистские версии об апатии народа, о провокационных слухах, злонамеренно распущенных, чтобы поднять массы, о непонимании последними смысла восстания.

У современной «ревизионистской» историографии^{338}претензии к 31 мая — 2 июня значительно масштабнее и откровеннее. Эти историки признают народный характер восстания и рожденной им якобинской республики; они осуждают именно участие народа в революции и ставят под сомнение ее целесообразность, справедливо отождествляя революцию с вмешательством масс в политику. Массы, по их убеждению, неизбежно вносят в борьбу нереальные устремления, утопизм порождает террор: «…насилие является логическим следствием невозможности претворить утопию в реальность»^{339}.

Между тем связь насилия и утопии не столь проста. Фактически народный террор начался со взятия Бастилии, его первым систематическим применением стали сентябрьские избиения в тюрьмах, спровоцированные «патриотической тревогой» 1792 г., вторжением во Францию войск коалиции. Выявились некоторые народные предрассудки^{340}, но ничего утопического в стремлении масс дать отпор контрреволюционерам не было. А были ли утопистами многочисленные и разнообразные противники санкюлотов, например те же жирондисты, ведь в их стремлении прибегнуть к насилию не приходится сомневаться. Антижирондистское восстание было бескровным, победила сплоченность демократического большинства парижских секций. Но не будь восстания, уже в июне 1793 г. без якобинской диктатуры с ее террором и эгалитаристскими тенденциями восторжествовала бы настоящая термидорианская реакция. Вероятно, последствия такого развития событий были бы даже более страшными, поскольку жирондистам для победы потребовалось бы репрессировать не только вождей якобинцев, но и тысячи еще не сломленных централизацией власти секционных активистов. Пришлось бы для установления вожделенного Бриссо и его единомышленниками порядка стрелять в толпы городской и деревенской бедноты, требовавших не какой-нибудь «республики равенства», а попросту хлеба насущного. Пришлось бы подавлять «жакерию», ибо трезвым «государственным людям», какими зарекомендовали себя жирондисты, не хватило дерзости «утопистов» якобинцев, чтобы разделаться с феодальным порядком.

Утопическое слишком часто отождествляют с реакционностью в идейно-политическом смысле слова. Но что было реакционным в «утопических» устремлениях противников жирондистов? «Бедняк ли, богач — всякое вообще сознательное существо стремится изменить положение вещей и совершает революцию только для того, чтобы жить счастливее». В этих словах Шометта центральная для Просвещения идея прогресса. Готовы ли те, кто осуждает народное восстание и последовавший за ним период якобинской диктатуры, признать реакционность идеи прогресса? Нет, их суд признает прогрессивность буржуазного прогресса — экономический рост, утверждение крупного капиталистического хозяйства, безраздельность господства буржуазии. После 31 мая — 2 июня 1793 г. революция повернула против многочисленных и влиятельных слоев буржуазии, уравнительными устремлениями низов подвергла сомнению священность и неприкосновенность буржуазной собственности. Итак, с якобинской диктатурой революцию «занесло», по выражению одного из лидеров «ревизионистского» направления Франсуа Фюре. Логично, если считать буржуазную революцию революцией буржуазии и для буржуазии. Но в Великой французской революции наряду с буржуазией, активнее и последовательнее ее участвовали городские низы и крестьянство. Следует ли ставить знак равенства между интересами буржуазии и интересами других общественных слоев, вершивших революцию, интересами в конечном счете всего французского общества?

Восстание в столице явилось победой прежде всего для самого многочисленного слоя французского общества-крестьян. Декреты 3 июня, 10 июня, наконец 17 июля 1793 г. оцениваются как «наивысшее завоевание революции в решении аграрно-крестьянской проблемы»^{341}. Именно аграрное законодательство якобинского Конвента закрепило ликвидацию феодализма и переход, по словам Ленина, к «более высокому способу производства, к свободному крестьянскому землевладению»^{342}. Декреты вызвали возмущение и ненависть буржуазии, осуждение многих поколений либеральных историков. Современными «ревизионистами» они рассматриваются как доказательство консерватизма и даже реакционности якобинской диктатуры, ибо сохранение в качестве преобладающей формы мелкого крестьянского хозяйства и крестьянского мира с элементами общинной регламентации, по их утверждениям, замедлило экономическое развитие послереволюционной Франции. Экономический рост остается высшим критерием буржуазного прогресса. Но если в XIX и отчасти в XX в. крупное хозяйство, основанное на наемном труде, могло еще ассоциироваться с экономическим прогрессом, то вторая половина XX в. в развитых капиталистических странах все больше подтверждает высокую эффективность «семейных ферм», сравнительно небольших хозяйств, основанных на семейном труде, который обрел новую технологическую базу.

К тому же современная жизнь наряду с экономическим ростом и экономической эффективностью выдвигает новые критерии. Например, экологический — кто способен причинить больший ущерб земле: наемник или хозяйствующий земледелец? И наконец, следует задуматься о судьбах людей, о человеческой стороне экономического прогресса. «Если наша аграрная эволюция, — размышлял выдающийся французский историк Жорж Лефевр, — не может гордиться таким же экономическим прогрессом, как аграрное развитие какой-либо из иных стран, она, по крайней мере, принесла меньше страданий, была более человечной. И это потому, что Франция знала крестьянскую революцию»^{343}.