Конечно, якобинские лидеры понимали, что роспуск национального представительства усугубит неблагоприятную реакцию в провинции на устранение жирондистов. Они не желали испытывать судьбу и рисковать своим положением в высшем органе власти. До конца мая у них оставалась надежда на завоевание поддержки большинства Конвента. Но Болото опасалось смены жирондистской гегемонии якобинской и сопротивлялось нажиму секций, их неоднократным и недвусмысленным демаршам. Не поддалось Болото и 31 мая; «морального восстания», которым думали ограничиться якобинские лидеры, не получилось. Должен был состояться «поход на Конвент» 2 июня. Лишь готовность повстанческого руководства к физическому устранению жирондистов из Конвента и прямая угроза роспуска последнего вооруженными секциями возымели действие. Не та линия, которую отстаивали якобинские лидеры и особенно активно в ходе восстания руководство Коммуны, решила успех дела. Восстание должно было зайти значительно дальше намеченного в их планах.

То была не стихия, а выражение другой тактической линии, проявление другой сознательной воли. «Сила обстоятельств»^{7}, на которую указывали вожди якобинской диктатуры, когда приходилось прибегать к радикальным мерам, чей смысл не укладывался в рамки господствовавших идейных систем, персонифицировалась в конкретных человеческих образах. Судьбу антижирондистского восстания определила позиция актива парижских секций. Эта была не только якобинизированная часть санкюлотов-, но и «санкюлотизированная» часть якобинства, а наиболее радикальные из них непосредственно представляли плебейское ядро «санкюлотерии», в той небольшой мере, разумеется, в какой можно говорить об его обособлении.

Что характеризовало активистов демократического большинства парижских секций? Во-первых, их можно назвать профессиональными революционерами, настоящими кадрами народного движения. Они участвовали в важнейших событиях революции и неизменно по одну сторону баррикад — против роялистов и фейянов, жирондистов и «умеренных», против спекулянтов и барышников. Выжившие в политической драме, эти люди оказались в рядах бабувистов. Во-вторых, то была наиболее сознательная часть санкюлотов. Ушли к IV году Свободы, как значился 1793 год в революционном календаре, на задний план те герои толпы, которые выделялись из нее лишь яростью и удалью. Чтобы завоевать прочный авторитет в секциях, нужно было разбираться в политической обстановке, чутко улавливать настроение масс, уметь выражать их устремления. Как правило, секционные активисты 1792–1793 гг. были ораторами в своих кварталах^{8}. Завоевывая поддержку в секционных собраниях — высший в тот период орган власти на местах — они увлекали слушателей убедительной логикой, находили популярные лозунги. Надо помнить, что слушатели за годы революции тоже стали искушенными и в политике, и в красноречии. И рядовым санкюлотам случалось порой посещать заседания Конвента^{9}, бывали они в Якобинском клубе и многочисленных народных обществах, внимали тем жарким спорам, которыми были буквально наэлектризованы центральные площади и скверы столицы. В самих секциях выступали ораторы Конвента и Якобинского клуба, руководители Парижской коммуны. Из активистов секции Французского театра (затем Марселя) вышли Дантоп, Демулен, Шометт, из секции Гравилье — депутат Конвента Леонар Бурдон.

Весной 1793 г. наиболее яркой фигурой среди секционных активистов, несомненно, был Жан Варле. Его отличали острое политическое сознание и развитое мышление, систематическое образование, позволявшее ему четко аргументировать свои мысли. Под стать ему были другие так называемые «бешеные» Жак Ру или Т. Леклерк, о политических способностях которых историк может уверенно судить по оставленным ими сочинениям. Отнюдь не мыслителями, а людьми дела зарекомендовали себя заместитель председателя влиятельной секции Сите Станислав Майяр, по прозвищу Крепкий кулак, выдвинувшийся еще в 1789 г. при взятии Бастилии и как один из предводителей похода на Версаль^{10}; командир канониров секции Финистера Клод Лазовский, герой 10 августа 1792 г.; участник всех этих событий Клод Фурнье, по прозвищу Американец, за которого политические документы составлял Бабеф. Впрочем, такое сотрудничество — тоже знаменательный факт. В одном из них Бабеф от имени Фурнье потребовал от Марата как Друга народа добиться, чтобы в повестку дня заседаний Конвента был поставлен вопрос о «благосостоянии неимущего класса»!^{11} Большинство секционных активистов не оставило эпистолярного наследия, но можно ли на этом основании отказывать им в способностях к политическому мышлению и действию?^{12}

Наконец, в-третьих. Активисты демократического большинства парижских секций были людьми различного социального происхождения и занятий. Социолог отнес бы многих из них к буржуазии; общественная деятельность требовала свободного времени, средств. Для историка важно, однако, что они выступали от лица господствовавшего с лета 1792 г. в этих секциях «неимущего класса» — и от действительно неимущего плебейства, но также — от тех, кто в условиях инфляции и дороговизны утрачивал возможность вести собственное хозяйство, сближаясь с ним, — и от тех, кто, столкнувшись с гигантским перераспределением богатств (скупка национальных имуществ — самый яркий пример) и созданием прямо на глазах огромных состояний, чувствовал себя и «бедняком», и «неимущим», и почти «пролетарием».

Выражая интересы всего трудового населения Парижа, секционные активисты требовали, чтобы революция продолжалась и чтобы революционная власть повернулась лицом к «неимущему классу». Жирондисты встали на пути этих устремлений. У них была своя программа — революция должна закончиться, должен установиться гражданский мир, а с ним Порядок, порядок, при котором преуспеяние буржуазии обеспечит занятие рабочему, средства существования неимущим. Добиваясь устранения жирондистов, активисты демократических секций выражали свою враждебность и к вожделенному ими буржуазному порядку, к «аристократии богачей».

* * *

Изложенные здесь мысли, сама книга — посильная дань признательности нескольким поколениям историков-предшественников. Систематическое изучение места и роли парижских секций в Великой французской революции началось на рубеже нашего века. Первые же специальные труды Э. Мелье и Ф. Брэша привлекли внимание основателя русской школы историков революции Н. И. Кареева. Но еще до появления этих исследований цельная и самобытная концепция складывалась у П. А. Кропоткина. «Одних народных восстаний, более или менее успешных, — писал он, — еще мало, чтобы совершить революцию: нужно, чтобы эти восстания оставили в существующих учреждениях нечто новое, что дало бы возможность выработаться и упрочиться новым формам жизни»^{13}. Среди новых учреждений Кропоткин выделил секции (и коммуны) не только как опору народного движения, политической активности и инициативы масс во время революции, но и как прообраз общественного самоуправления в будущем. Под непосредственным влиянием Кропоткина, но стремясь противопоставить ему свое объяснение, обратился к изучению парижских секций Кареев^{14}.

После 1917 г. ученик Кареева Я. М. Захер соединил изучение секций с углубленным биографическим исследованием нескольких выдающихся деятелей секционного движения — «бешеных». В том же направлении работали Н. П. Фрейберг, после войны — С. Л. Сытин, а также ученый ГДР Вальтер Марков и Р. Б. Роуз из Австралии. В. М. Далин изучал связи бабувистов с активом парижских секций. Новый поворот в историографии — появление труда Альбера Собуля «Парижские, секции II года», в котором концепция самостоятельности — «автономности» — секционного движения была воссоздана с помощью огромного пласта архивных материалов^{15}.

Предлагаемая читателю книга посвящена важнейшему эпизоду в революции^{16}. Эпизод этот позволяет судить о роли секций — института, рожденного политическим разумом и волей масс, в истории одной из великих революций прошлого.