Лидеры Генерального совета Коммуны заодно с Робеспьером и другими монтаньярами считали, что конституция позволит сплотить самые различные общественные слои, что она может оказаться очень полезным средством в сложившейся политической ситуации, и потому придавали ей совершенно исключительное, самодовлеющее значение. Когда 15 июня делегаты секции Прав человека зачитали перед Генеральным советом Коммуны обращение в Конвент в пользу установления твердых цен на предметы первой необходимости, Совет по требованию Шометта предложил секции, чтобы «не отнимать у Конвента драгоценного времени», подождать до окончания выработки конституции{322}.
На другом заседании Совета после чтения Декларации прав один из членов сделал «небольшое замечание об одной статье», сказав, что «она хороша», но может быть «еще лучше». Это невинное, казалось бы, пожелание вызвало резкий отпор Эбера, указавшего на опасность, которой чревата любая критика конституции. В ответ на обвинения, выдвинутые против секции Братства, чьи вожаки вступили в контакт с федералистами Эр и вели деморализующую пропаганду, Паш на заседании Генерального совета 10 июля сказал, что «секция Братства приняла конституцию и, следовательно, признала Конвент»{323}. Конституция как символ единства значила в тот момент больше, чем ее реальное содержание, и поэтому, когда с критикой конституции за ее ограниченность выступили «бешеные», последовал немедленный контрудар со стороны всех якобинских лидеров, и едва ли не самую активную роль здесь сыграл Эбер.
Конечно, призывы «Пер Дюшена» к объединению можно было воспринять и так, как их передал вездесущий Дютар. Санкюлоты, уверял его некий «якобинец», не хотят сделать богачам, торговцам, собственникам «ничего плохого, но хотят заставить этих умеренных объединиться с ними, опустошить свои наполненные сундуки и продавать товары не так дорого»{324}. Однако это было уже то понимание плебеями «революционных требований буржуазии», которое превращало последние в свою противоположность{325}.
Ярость контрудара якобинских лидеров предопределило именно то, что выступление «бешеных» грозило отпугнуть имущие слои, включая многочисленные низы тогдашней буржуазии. Не случайно в первых числах июля Жаку Ру пришлось объяснять, что, когда он требовал смертной казни против скупщиков, он был «очень далек от того, чтобы включать в этот бесчестный класс большое число бакалейщиков и торговцев, которые стали достойными одобрения своими гражданскими добродетелями и своей человечностью»{326}. И если Марат, Эбер и другие левые якобинцы резко критиковали Комитет общественного спасения, то причину надо искать не в том, что они выступали против курса на завоевание поддержки всех этих слоев, а в том, что лидеры Комитета доводили такой курс до крайности, до попыток блокироваться с прожирондистскими кругами.
Стремление монтаньяров максимально расширить социальную базу выразилось не менее красноречиво в аграрном законодательстве Конвента после 2 июня. Жирондисты, поставив зимой 1792/93 г. в повестку дня аграрный вопрос, не смогли найти никакого решения, запутавшись в противоречивости интересов различных слоев крестьянства и буржуазии. Но весной 1793 г. на него обратили пристальное внимание монтаньяры. Ближайшим следствием изгнания жирондистских лидеров из Конвента явились декреты 3 и 10 июня.
Первый из них возобновлял приостановленную в ноябре 1792 г. распродажу эмигрантских земель и облегчал их приобретение малосостоятельным покупателям, восстанавливая платежи в рассрочку и требуя максимального по возможности дробления продаваемых земель. Вторая статья декрета 3 июня гласила: «В тех местах, где нет общинных земель, подлежащих разделу, но где имеются земли, принадлежащие эмигрантам, из этих земель должно быть выделено по арпану[11] земли каждому главе семьи, который владеет участком менее арпана или не владеет землей вовсе». Участок предоставлялся с условием уплаты 5 %-ной ренты. Декрет 10 июня предусматривал подушный способ раздела общинных земель и возвращение крестьянам той части этих земель, которую захватили феодалы, а последний в этой серии — «один из славнейших памятников французской революционной истории»{327} — декрет 17 июля провозглашал уничтожение всех феодальных повинностей, в том числе сохраненных прежним законодательством, и сожжение документов, освящающих права феодалов.
Аграрные законы монтаньярского Конвента наносили завершающий удар по феодальным отношениям. «Всякий сеньериальный титул и сеньериальное притязание превращались из права, хотя и плохо защищаемого законом, в преступление, караемое по всей строгости революционного закона»{328}. Декреты способствовали увеличению крестьянского землепользования в целом за счет частичной экспроприации земель дворянства. Не случайно все это оказалось не под силу жирондистам, принципиально и последовательно защищавшим узкоклассовые интересы буржуазии, включая тех ее представителей, что успели задешево скупить феодальные владения вместе с их рентами. Опубликование декрета 17 июля вызвало большое недовольство и протесты в этой среде. Поскольку большинство дворян постарались продать права на присвоение феодальных податей, провозглашенная декретом Конвента 17 июля безвозмездная отмена их наносит удар не первоначальным обладателям феодальной ренты, а «только купившим их в большинстве случаев простым гражданам», — провозглашалось в одном из протестов{329}.
Складывавшаяся в течение тысячелетия феодальная система глубоко укоренилась, пронизала все хозяйственные и имущественные отношения в деревне. Декретированное 17 июля сожжение феодальных грамот означало для бывших феодалов, а также других землевладельцев покушение на их частную собственность, ибо на грамотах зачастую записывались поземельные ренты. Да и сами эти ренты нередко были связаны с феодальными. Покушение же на частную собственность феодалов угрожало буржуазии не только непосредственно, не только тем ее представителям, которые занимали место дворян в деревне, но и всему классу как опаснейший прецедент. То было посягательство на «буржуазно-собственническое правосознание вообще»{330}. Можно легко себе представить, какое возмущение буржуазии вызвал декрет якобинского Конвента, если более 100 лет спустя историк либерального направления Ф. Саньяк, характеризуя его, писал о «нарушении законных интересов», «ограблении частных лиц» и «вопиющей несправедливости»{331}.
АЛЛЕГОРИЧЕСКОЕ ИЗОБРАЖЕНИЕ ПОБЕДЫ ГОРЫ
Радикальное антифеодальное законодательство, задевшее интересы большого числа землевладельцев, частных собственников, буржуа, могло быть осуществлено только революционными демократами. Декретами от 3, 10 июня и 17 июля 1793 г. якобинцы выразили интересы крестьянства в целом. Это сыграло большую роль в расстановке классовых сил в гражданской войне, охватившей страну, и в складывании революционно-демократической диктатуры. В отношении же удовлетворения интересов отдельных слоев крестьянства аграрное законодательство носило компромиссный характер. Декрет от 3 июня, облегчая дроблением земли и рассрочкой платежа приобретение эмигрантских земель крестьянами, в частности середняком, в то же время сохранил распродажу их с торгов, а вместе с ней сильную конкуренцию крупной городской буржуазии. Оставалось в силе и запрещение крестьянам покупать землю в складчину, что существенно ослабляло позицию крестьянства на торгах.
Декрет от 10 июня отвечал, как показал в специальном исследовании Е. Н. Петров, требованиям беднейшего и среднего крестьянства{332}. Эти выводы согласуются с мнением французских историков Жореса, Лефевра, Риффатера, что из общинных земель наибольшую пользу извлекали, как правило, относительно крупные хозяйства, обладавшие значительным количеством скота. Любопытно, что секции города Флура (Капталь), призывая к отмене декрета от 10 июня, предлагали в то же время компенсировать «неимущую часть народа»{333}. Едва ли не лучшее свидетельство, интересам каких слоев крестьянства отвечал декрет! Однако и здесь законодатели не были последовательны, отклонив как требования зажиточной верхушки о разделе общинных земель в соответствии с величиной земельного налога, так и требования бедноты о разделе, обратно пропорциональном земельной обеспеченности.
