Окончание «учредительного» периода, когда в Париже восстановилось единовластие Конвента и определилась в принципе монтаньярская «партийность» Комитета общественного спасения, совпало с началом обсуждения нового проекта конституции, подготовленного в недельный срок специально присоединенной к Комитету группой депутатов (Эро де-Сешель, Рамель, Кутон, Сен-Жюст, Матье). Несмотря на поспешность, с какой готовился проект, в нем нашли отражение завоевания революции, великие демократические идеи, и недаром конституция 1793 г. стала на многие десятилетия знаменем борьбы за демократию и социальный прогресс.
Однако конституция не носила абстрактного характера и не предназначалась заранее для лучших времен, Многие ее статьи были сформулированы под влиянием обстоятельству которых находилась республика, и хода политической борьбы. Матьез был, конечно, прав, когда назвал подчеркнутый в якобинском проекте Декларации прав священный характер народного восстания «ретроспективным оправданием 10 августа и 2 июня»{298}. И ограничение случаев референдума и народных выборов (в сравнении с жирондистским проектом конституции) было, я думаю, в значительной степени продиктовано гражданской войной и влиянием федералистов, а также неприсягнувших священников на первичные собрания.
Под влиянием конкретной расстановки сил якобинский проект защищал права городских коммун в противовес департаментской администрации, находившейся в то время обычно в руках прожирондистских группировок. Наконец, как справедливо отмечает Матьез, монтаньярская конституция — тоже под влиянием сложившегося положения — была проникнута идеей верховной прерогативы национального представительства{299}. Ей в жертву, в частности, были принесены широкие полномочия Исполнительного совета, предусмотренные в жирондистском проекте. «Монархизм министров»{300}, которым возмущался Сент-Жюст, не только был ликвидирован, но закладывались предпосылки для превращения их в агентов законодательной власти.
Выступив в ходе прений против предложений о прямых выборах народом Исполнительного совета, Робеспьер сказал: «Если вы не признаете эту систему (изложенную в проекте Комитета общественного спасения. — А. Г.), вы скоро увидите, как в новой форме возрождается деспотизм и как отдельные власти, черпая в своем назначении характер представительства, объединятся для борьбы против нарождающегося великого национального представительства». Еще более знаменательно выступление Робеспьера 18 июня против ограничения деятельности Национальных конвентов: «Закрепить в конституции срок существования национального представительства, которое создало конституцию, это значит забыть принципы народного суверенитета: к тому же Конвент созывается только в бурные времена, и, если вы закрепите за ним определенный срок существования, враги свободы сумеют сделать все, чтобы этот срок оказался пагубным»{301}. Мы видим, что даже при разработке конституции, которая, по определению В. И. Ленина, является с точки зрения буржуазного демократизма не «новой формой классовой борьбы», а «абстрактным благом»{302}, якобинцы стремились создать оптимальные условия для разгрома врагов революции.
В то же время социальные статьи конституции далеко не отличались радикализмом. Конечно, в социально-экономической области ярче всего проявляется ограниченность даже самых передовых буржуазных конституций.
Но в данном случае якобинцы отказались от некоторых своих ранее высказанных идей. В принятой 24 июня вместе с конституцией Декларации прав с молчаливого согласия Робеспьера отсутствовала ограничительная формулировка права собственности, предложенная им 24 апреля. Этот факт был отмечен как красноречивое свидетельство стремления лидеров якобинцев; обрести поддержку собственнических слоев{303}.
Политически отступление Робеспьера связано с курсом Горы на изоляцию жирондистов, курсом на то, чтобы лишить их социальной опоры, который проводился после 2 июня. В его рамках протекала деятельность Комитета общественного спасения. Можно предположить, однако, что лидеры Комитета думали при этом привлечь на свою сторону даже крупную буржуазию. Ведь внимал же благосклонно член Комитета Гас-парен уверениям, что «обстановка в Бордо зависит не столько от событий 2 июня, сколько от декрета о (принудительном. — А. Г.) займе в один миллиард» и что «коммерсанты гораздо меньше держатся за тех или иных лиц, чем за свое добро»{304}.
Очевидно, на это и рассчитывал Комитет общественного спасения, проводя политику «умиротворения»{305}федералистских департаментов. Заигрывая на первых порах с прожирондистской департаментской администрацией, Комитет общественного спасения и в дальнейшем, после 13 июня, постоянно чередовал угрозы с посулами. «Вести переговоры, выиграть время, примирить умы, дождаться возвращения доверия к Конвенту»{306} — такой план действий намечал для себя член Конвента Робер Ленде, посланный в Лион для наведения порядка. Жанбон Сент-Андре, избранный накануне в Комитет общественного спасения, в связи с критикой тактики Комитета в Якобинском клубе объяснял 17 июня, что идея переговоров принадлежала «нескольким очень энергичным членам Комитета и что она поддерживается мотивами, которые можно оправдать. Сочли нужным сблизить умы, прежде чем конституция объединит всех французов общими интересами»{307}.
Были ли у Робеспьера и шедшего за ним большинства якобинцев иллюзии подобного рода? Мы должны отрицательно ответить на этот вопрос. Нет никаких оснований подвергать сомнению цитировавшуюся запись, сделанную Робеспьером для себя. Да и на практике Робеспьер с первых дней выступал против тактики переговоров с администрацией Марселя, Бордо и Лиона, открыто обвинив их в контрреволюции (к возмущению большей части депутатов Конвента).
Но и Робеспьер подчеркивал в те дни необходимость единства, единства республиканцев, — единства народа, единства «всех патриотов», «всех друзей свободы». И он возлагал большие надежды на конституцию в борьбе с федералистами. Конституция — «таков наш ответ всем клеветникам, всем заговорщикам, обвиняющим нас в том, что мы хотим лишь анархии», — говорил Робеспьер 10 июня. Он выразил уверенность, «что все друзья свободы сплотятся вокруг этого призыва, а интриганы не осмелятся продолжать свои вероломные действия, не объявив себя врагами свободы, не доказав, что они хотели бы иметь тирана»{308}. Перед нами вырисовывается как бы контур водораздела: кто за монтаньярскую конституцию — тот за революцию, кто против — тот ее враг.
В позиции парижских секций накануне восстания обращало на себя внимание, что скорейшего принятия новой конституции добивались преимущественно «умеренные». Для них она означала конец «анархии», однако не в собственном значении слова, а в переносном — конец революционным комитетам, революционным налогам, реквизициям, революционным трибуналам и т. п., одним словом, конец революции, которая развивалась в то время в виде подобных чрезвычайных мер и в создании чрезвычайных органов власти. Монтаньяры в лице Робеспьера, Марата, левых якобинцев — здесь вряд ли могут быть сомнения — не собирались отказываться от этой политики, обосновывая ее «законом общественного спасения». Но они должны были учитывать, во-первых, то, что Конвент был созван в сентябре 1792 г. именно для разработки новой, республиканской конституции и, во-вторых, что конституция в глазах многих французов, особенно в провинции, являлась антиподом «анархии», понимаемой как общественный хаос. Лозунг «борьбы с анархией» был знаменем федералистского мятежа, и Робеспьер так же, как его соратники, мог надеяться, что конституция, декретированная монтаньярским Конвентом, расстроит единый федералистский фронт, отколов от него, по крайней мере, низы буржуазии и другие демократические слои, попавшие под влияние прожирондистской крупной буржуазии.
Озабоченность поддержкой этих слоев была одним из принципов политики якобинцев. Когда 21 июня Конвенту был представлен проект принудительного займа, предусматривающий обложение налогом доходов в 1500 фр., Робеспьер, а вслед за ним Левассер из Сарты и другие монтаньяры воспротивились его принятию. Одним и, возможно, главным из мотивов, руководивших ими, была необходимость «щадить средние состояния». «Речь идет сейчас о том, — говорил Робеспьер, — чтобы заставить богачей помочь государству в его чрезвычайных нуждах… Представленный проект слишком низко спускается по лестнице градации состояний. Как будто мы стараемся пощадить богатых за счет мелких пролетариев!)»{309}. Средние слои в отличие от «богачей», т. е. крупной буржуазии, были для Робеспьера частью народа, который нужно было объединить.
