Шульц сетует и по поводу «интеллектуальной неподвижности» крупных предпринимателей и менеджеров, их «неспособности к предвидению». Примерно такая же аргументация и у Й. Феста, который характеризует политику Гугенберга и Ке как проявление «слепоты консерватизма немецко-национального образца»{253}. Однако все дело в том, что это был отнюдь не традиционный, преимущественно Охранительный консерватизм, а консерватизм экстремистский и курс того же Гугенберга был продиктован неумолимой логикой консервативной политики нового типа. Сам Фест не может отрицать экстремизм политического курса Гугенберга, нацеленного на то, чтобы «любыми средствами уничтожить «республику социалистов», разгромить профсоюзы и ответить на классовую борьбу снизу классовой борьбой сверху»{254}.
Конечно, Гугенберг и К° сами рассчитывали играть первую скрипку в реакционном ансамбле, но, как выяснилось довольно скоро, просчитались. Они явно недооценили возможности нацистских главарей, которым значительную силу придавал мобилизованный ими массовый базис, а также искусное использование разногласий между различными группировками верхов. Однако этот просчет носил чисто тактический характер, поскольку стратегические цели обеих сторон были в принципе идентичны. Не случайно в рамках нацистского режима наблюдалось интенсивное срастание нацистской верхушки с традиционной элитой.
Чтобы замаскировать генетический характер связи монополистической реакции с фашизмом, буржуазные авторы нередко пытаются свести проблему «фашизм-монополии» к взаимоотношениям отдельных капиталистов с нацистскими главарями, называя при этом два-три наиболее скомпрометированных имени вроде Кирдорфа и Тиссена. Ведущий адвокат монополистического капитала в современной буржуазной историографии Г. Э. Тернер призывает искать мотивы политического поведения своих подзащитных не в их экономических интересах, а главным образом в личностных свойствах. Представители делового мира, уверяет он, действовали так, а не иначе, не столько потому, что они были генеральными директорами и членами правлений, сколько в силу особенностей индивидуальной психологии. У Тернера и его сторонников фигурируют отдельные индивидуумы, поэтому вместо ответственности социальной речь идет об ответственности индивидуальной. Монополистический капитал как таковой в результате подобных манипуляций исключается из процесса генезиса фашизма.
По вопросам, связанным с проблемой «фашизм — монополии», идет наиболее напряженное противоборство между марксистско-ленинской исторической наукой и буржуазной историографией. Ученые-марксисты в своих трудах раскрывают генетическую связь между монополиями и фашизмом, базировавшуюся на принципиальной общности политико-стратегических установок.
Курс на фашизм не был импровизацией или следствием временной растерянности верхов. Он сложился в результате внутренней борьбы между экстремистскими и умеренными фракциями господствующих классов, в результате серии политических экспериментов, например с президиальными кабинетами, которые носили авторитарный характер, будучи зависимыми от главы государства, а не от рейхстага[8].
Важно отметить, что роль монополистической реакции проявилась не только в прямой поддержке нацистов, но и в срыве альтернативы гитлеровской диктатуре. Так, в 1930–1931 гг. выдвигались планы создания широкой консервативно-либеральной партии, т. е. от умеренных консерваторов до представителей Демократической партии времен Веймарской республики. Вследствие вмешательства магнатов тяжелой индустрии этот план был похоронен{255}. На рубеже 1932–1933 гг. такая же участь постигла бонапартистские замыслы генерала Шлейхера. Этот «социальный», как его называли, генерал намеревался сформировать правительство на основе сотрудничества самых разнообразных сил: от реформистских профсоюзов до штрассеровской группировки НСДАП. На сей раз магнаты тяжелой индустрии блокировали инициативу Шлейхера, несмотря на ее реакционную суть, опасаясь, с одной стороны, его заигрывания с профсоюзами, а с другой — возможного раскола и ослабления нацистской партии. Характерно, что Гитлер получил доступ к власти в тот момент, когда его движение находилось отнюдь не в зените. Пик избирательных успехов был пройден на июльских выборах в рейхстаг 1932 г. (37,3 % голосов). Во время ноябрьских выборов того же года нацисты получили на два миллиона голосов меньше, чем в июле. Усилилась грызня внутри партии, начался процесс ее саморазложения. Это обстоятельство и ускорило передачу власти Гитлеру, так как капиталисты, помещики, военщина опасались потерять столь «ценное» орудие в борьбе против революционных и демократических сил. Конкретные факты свидетельствуют, что установление нацистской диктатуры не было исторической неизбежностью, определенные альтернативы имелись даже в верхах.
Что же касается левой альтернативы, то она имела под собой вполне реальную почву, ее осью, могло стать единство действий двух массовых рабочих партий. Коммунисты и социал-демократы располагали внушительными силами как в парламентской, так и во внепарламентской сфере. Страх перед возможным массовым сопротивлением рабочего класса был одной из причин, побудивших нацистов отказаться от «марша на Берлин» и воспользоваться легальными возможностями прихода к власти. И даже после этого нацисты весьма опасались всеобщей забастовки, помня об участи правительства Каппа (1920 г.), сметенного массовым протестом трудящихся. Но социал-демократические лидеры, руководствуясь тактикой «меньшего зла», единству действий рабочего класса предпочли поддержку Гинденбурга, которого они считали противовесом Гитлеру. Затем после 30 января 1933 г. они отклонили предложение коммунистов о всеобщей забастовке, придерживаясь тактики «выжидания», оказавшейся не меньшим злом, чем предшествовавшая ей тактика «меньшего зла». Очень интересное признание вырвалось у социал-демократического историка Э. Маттиаса в связи с описанием трусливого поведения лидеров СДПГ в период разгона прусского кабинета 20 июля 1932 г. Тогда они тоже отвергли призыв КПГ к всеобщей забастовке. Вот что пишет Э. Маттиас о мотивах пассивности верхушки СДПГ: «…для образа мыслей социал-демократического руководства была характерна примесь тайного страха перед последствиями маловероятной победы»{256}. Самыми последовательными борцами против фашизма были германские коммунисты, но раскол рабочего класса мешал объединению всех антифашистских сил.
В генезисе германского фашизма немаловажную роль играл итальянский фактор. Приход Муссолини к власти был не только вдохновляющим примером для гитлеровцев — Италия демонстрировала верхам, какие перспективы открывает фашистский режим. Перед их глазами уже был итальянский образец, и они откровенно им восхищались, хотели воспроизвести основные его элементы у себя в стране. Видный промышленник из Рейнско-Вестфальского региона Шленкер без обиняков говорил: «Мы должны уделить внимание опытам Муссолини и учиться на них»{257}. «Я глубоко убежден, что нынешняя система анонимного демократического парламентаризма со временем уступит место новой системе, которая будет основана на ответственности вождя и преданной ему свиты и будет обладать сущностным родством с итальянским фашизмом», — заявил А. Хейнрихсбауэр, издатель газеты рейнско-вестфальских магнатов, а затем посредник между ними и нацистами{258}.
Консервативными кругами в начале 1932 г. было основано «Общество по изучению фашизма». Учредителем его стал видный деятель правоэкстремистских кругов, организатор убийства К. Либкнехта и Р. Люксембург майор Пабст. Наряду с консервативными историками, философами и правоведами в обществе можно было встретить представителей делового мира, аристократов. Здесь подвизался бывший глава «Антибольшевистской лиги» Э. Штадлер, с обществом был связан и О. Шпенглер. Итальянский фашистский журнал «Антиевропа» с одобрением писал об обществе, которое видело свою задачу в том, чтобы «проанализировать фашистские государственные и экономические идеи, а также возможность их применения в Германии»{259}. Восприятие итальянского опыта отражает высокую степень фашизации влиятельных группировок господствующих классов Германии, их активную роль в генезисе фашизма.
