– Ну, может… но всё равно противная.

– Противная! Потому что ты запомнил только её плохой поступок. А если бы мы с мамой держали в памяти только твои плохие поступки, кем бы ты был для нас? Или мама помнила бы только мои плохие поступки?

Вера притворно-грозно прищурилась:

– И какой был последний?

Пётр Олегович тут же задумался, лицо его стало сумрачно-серьёзным. Он угрожающе процедил:

– Третьего дня облил тебя за завтраком сливками.

И расхохотался, откидываясь на спинку стула. Смех его был сильный, задорный, грудной. И всегда заражал окружающих.

Вера и Глеб тоже засмеялись.

– Так что, Глеб, не суди Випу строго. Помни, что говорил Филипп Филиппович из “Собачьего сердца” – ласка, только ласка.

Глеб кивнул.

Телепнёв покосился на окна:

– И не думает переставать!

– Петя, месяц сушь стояла.

– Да, да, пыль глотали мужики и бабы… А нынче: шёл дождь, скрипело мироздание… Веруша, я прошу прощения!

Он прижал руки к пухлой груди.

– Что такое?

Пётр Олегович замер в этой позе. Затем произнёс робким шёпотом:

– Я про-го-ло-дался!

– Господи! – Вера рассмеялась.

– Завтракали рано, а сейчас уж первый час.

– Я тоже есть хочу, – сказал Глеб и перевернул на блюдечке пустую чашку.

– Господи, мои мужчины голодные! – Вера всплеснула руками, встала и пошла на кухню.

Пётр Олегович обнял сына:

– Дадут! Дадут нам поесть!

Вскоре на столе оказались варёный окорок, жареная холодная курица, свежие огурцы, пшеничный и ржаной хлеб, сливочное масло и овечий сыр. Пётр Олегович достал из буфета графин с водкой, настоянной на смородиновой почке, подмигнул:

– Ну вот. Чтобы легче проскочило! Да и обед у нас безалкогольный…

– Чтение и водка несовместны.

– Увы!

– Тогда… Петя, и мне рюмку. Я озябла в лесу.

– Правильно!

Он взял две хрустальные рюмки и с графином подошёл к столу, стал разливать золотистую настойку.

– И кстати, в лесу наткнулась на мягкий куб.

Густые чёрные брови его поднялись:

– Что ты говоришь!

– Да. Ползёт в лесу у нас.

– Почему в лесу?

– Ты у меня спрашиваешь?

– Кубы только по полям должны ползать. – Глеб взял кусок курицы.

– Именно! Какого черта он ползёт в лесу?

– Пошли запрос в МЭ, дорогой.

– Сеть рухнула. Не до запросов! Но… эдак он и в дом вползти может?

– Может.

– Нет, я не против. Как вползёт, так и выползет, и дом наш будет в сто раз L-гармоничней, но…

– Но! – Вера подняла рюмку. – Выпей за наше с Глебом здоровье. Простужаться летом не хочется.

– Ваше здоровье, дорогие мои!

Они чокнулись и осушили свою рюмки.

– Ну вот. Ах, хороша! – Пётр Олегович взял двумя пальцами огурец и захрустел им.

Вера положила ему и себе ветчины. За окнами заполыхала молния и загремело так, что в буфете зазвенела посуда.

– Зевс Громовержец! – Хрустя огурцом, Пётр Олегович подмигнул Глебу.

– Пап, а у нас есть громоотвод?

– Не знаю… – задумался отец. – Не знаю!

– В этом доме есть всё. – Вера делала сыну бутерброд с ветчиной. – Кроме новой ванны.

– Ну, душа моя, в мире материи всё ломается, рано или поздно.

– А потом ремонтируется.

– Я послал запрос, всё будет. Я сам тебя опущу в новую ванну.

– Жду не дождусь!

Глеб доел курицу, рыгнул. Мать протянула ему бутерброд.

– Мам, я не хочу.

– Правильно, не переедай. Сегодня большой обед. – Она вытерла ему раскрасневшиеся тубы салфеткой.

– Я пойду к себе, поскольжу. – Он встал.

– Так Сети же нет пока.

– А у меня цзин^[27].

– Хорошо, только переоденься. И кофточку надень.

Глеб вышел, прошуршав халатом по паркету. Жуя, Пётр Олегович проводил сына довольным взглядом:

– Как он… ммм… возмужал! За одну весну. Стремительно!

– Да, – улыбнулась Вера.

– По последней. Выпьем за Глебушку! – Он стал наполнять рюмки.

– Подожди. – Она положила свои пальцы на его широкое запястье. – Подожди, дорогой.

Муж замер с графином в руке.

– Поставь пока.

Он поставил графин на стол. Помедлив, Вера вздохнула:

– Петя, дорогой, я давно тебе хотела что-то сказать.

Он смотрел на неё. Когда лицо его принимало серьёзное выражение, большие щёки его выглядели особенно по-детски беспомощно.

– Что-то сказать. – Она погладила его по руке. – Ты сейчас вспомнил, что облил меня за завтраком сливками. Коровьими сливками. Пролил на меня из сливочника. Сливки. Белые.

– Да, дорогая, да, и поверь, это было какое-то помутнение… я качнулся, как какой-то похмельный официант из…

– Помолчи.

Он смолк.

Она приблизила к его большому лицу своё узкое, красивое, словно выточенное из слоновой кости лицо:

– Муж мой, почему ты уже долгое время орошаешь меня своими драгоценными сливками только по тем дням, когда я не моту забеременеть?

Рот Петра Олеговича раскрылся. Он уставился на жену так, словно увидел другого, незнакомого ему человека.

– Извини меня за прямолинейность. Извини. Но я… я думала эти месяцы, как это получше сформулировать. И всё получалось как-то глупо, по-бабьи. А теперь… эти сливки помогли. Или мне кажется, что не помогли, не знаю… В общем… в общем, скажи, Петя… Пётр, ты так не хочешь детей?

– Дорогая… – пролепетали его губы.

Она тут же накрыла их пальцами:

– Подожди, милый, подожди! Я не так сказала, прости дуру, я просто волнуюсь.

– Милая, Веруша, родная моя…

– Молчи! Умоляю!

– Хорошо, хорошо… только не волнуйся так…

– Да, я волнуюсь, меня всю трясёт… – Она выдохнула и вздохнула глубоко. – Господи, дай мне сил!

Взяла его за тяжёлые щёки:

– Любимый мой человек, родной мой Петя. У меня никого нет, кроме тебя и Глеба. Оля – родная, но… ты знаешь наши с ней отношения. Мама с папой в могиле. Брат погиб на войне. Ты и Глебушка. И всё. В этом мире. Как это: без тебя… без вас, без твоей любви, как в чёрной книге, страшно в мире душном. Мы втроём счастливы. И это прекрасно! Это наше счастье. Даже – не семейное, а просто – счастье. Большое наше счастье, которое длится и длится. Мы его ценим и дорожим им. Я дорожу каждой минутой нашего счастья. Но я не хочу… нет… я хочу, да, я хочу, чтобы наше счастье мы с тобой ничем не ограничивали, не загоняли в рамки… ну, семейной рутины, так это сказать? Да! Рутины серой. Чтобы мы не надевали на счастье шоры такой вот рутины, такой мещанской рассудительности!

– Но, милая…

– Молчи, дорогой!

Она снова накрыла его большие, мягкие, всегда тёплые губы.

– Наше счастье – животное большое и очень свободное. Если мы наденем на него шоры, взнуздаем здравым смыслом быта, будем понукать, стреноживать – оно быстро превратится в забитую клячу. И тогда – серая рутина жизни обрушится на нас, милый мой, она покроет нас, засыпет всё, всё, все наши радости! Они окаменеют. И мы станем каменными тоже. И будем жить, как окаменевшие люди, жить, двигаться, говорить нужные слова, заниматься любовью, а потом не заниматься – и так до гробовой доски. Каменная жизнь! И это будет ужасно.

Она замолчала. В карих глазах её стояли слёзы.

Пётр Олегович набрал в лёгкие побольше воздуха, отвёл её руку от своих губ:

– Ну вот. Дорогая, милая моя, я клянусь тебе, кля-ну-сь всем святым на свете, всем, что у меня есть, жизнью своей, что я ни-ког-да, слышишь? никогда не рассчитывал и не высчитывал твои опасные дни! Да, это было ещё до рождения Глеба, в Тайбэе, когда мы, молодые, береглись с тобой из-за твоей учёбы, и это было наше решение, наше с тобой, совместное, осознанное! Но чтобы я сейчас сам что-то рассчитывал, составлял какой-то график, приспосабливался, берёгся… это… бред, дорогая моя Веруша!!

Последние слова он выкрикнул ей в лицо. От волнения брылья его налились кровью.

Она вытерла слёзы.

– Как… как ты такое подумать могла?! Разве это похоже на меня, а?