Она перебежала к нему. Глеб смотрел на мать насмешливо-обиженно, оттопырив пухлые губы. Волосы на его голове были мокры.

– Промок! – Она вытерла ладонью его лицо. – Мы думали, что ты на запруде, я Тимофея туда послала.

– Чего там делать-то? – с обидой проговорил он. – Рыбы нет совсем. А у нас – во.

Он показал ей ведёрко. В нём плавали два окунька и ёрш.

– Какой ты у меня герой! А где же Митяйка?

– В деревню побежал, дурак. Сказал, отец запорет за опоздание. Дурак. Не пойду с ним больше рыбалить.

– Бог с ним… – Вера вытирала голову и лицо сына. – Пошли домой.

Мать взяла у сына ведро. Они пошли, укрывшись зонтом.

– Весь ты промок, Глебушка…

– Ну и чёрт с ним.

– Не ругайся.

Но не успели они отойти от лип, как из стены ливня выехала коляска Тимофея.

– Ах, слава Богу, догадался! – воскликнула Вера, обнимая сына.

Тот шмыгнул носом.

– А вот и мы! – выкрикнул Тимофей из-под своего прозрачного навеса-козырька.

– Спасибо, Тимофей! Как славно, что вы заехали!

– А как же ш?

Конюх спрыгнул с облучка, стал помогать им усесться в коляску.

– На запруде глянул – токмо лягушки квакают!

– Там сроду лягушек не водилось, – пробурчал Глеб, усаживаясь со своей удочкой. – Там – раки. А у нас даже рачевни нет…

– Как же славно, как хорошо!

– Всё как надобно, Вера Павловна!

Ливень заглушал голоса людей.

– Тимофей, садитесь, а то насквозь промокнете! – выкрикнула Вера.

Конюх вскочил на облучок, накрылся, дёрнул вожжи. Коляска покатила, разбрызгивая воду.

Дома Вера сразу повела сына в ванную комнату переодеваться. Сняла с него мокрую куртку с рубашкой, ботинки, носки, штаны.

– И трусики снимай.

Глеб отвернулся, стянул с себя трусы. Вера накинула ему на плечи махровый халат.

– Чтоб не простыть, выпьешь горячего чаю.

– Не хочу я чая, – буркнул Глеб.

– Непременно выпьешь! С мёдом. Не спорь с мамой.

Она стала развешивать его вымокшую одежду на полотенцесушителе.

– Промок? – в приоткрытую дверь заглянула Ольга Павловна.

С Верой Павловной они были близнецами. В отличие от коротко подстриженной сестры, Ольга носила длинные волосы и красила их в серебристо-русый цвет.

– Рыбку удил, – ответила Вера, оборачиваясь.

– Поймал чего?

– Поймал, – буркнул Глеб, не глядя на тетю.

– Молодец! – хлопнула в ладоши Ольга. – Слава опрокидывателю чашек с какао! Слава в ве-е-е-ках!

Глеб угрюмо шмыгнул носом.

– Оля, ты становишься однообразной, – сказала Вера.

– Меня это не пугает.

– Зато меня настораживает.

– Однообразие для меня – предсказуемость и рациональность. Тебе же скучна рациональность, правда? Ты хочешь родимого хаоса.

– Я хочу толерантности.

– Ух, какое старомодное словцо!

В ванную комнату вбежал рыжий кот Малю-та. Ольга подхватила его на руки:

– Куда, разбойник?

Вера подошла к сестре. Всё, кроме одежды и волос, у них было одинаково, даже голоса.

– Мы идём пить чай. Присоединишься? – спросила Вера и почесала Малюту между ушей.

– Мне некогда, сестра. У нас сеанс.

– С Малютой?

– Нет, с Випой.

– Я видела её в саду.

– Она уже позирует мне.

– Успехов. – Вера с улыбкой поклонилась и произнесла нараспев: – И чтобы цве-е-е-ет по-шё-ё-ё-ёл!

– Пойдёт, пойдёт.

Ольга вышла.

Вера взяла Глеба за руку:

– Пошли. Без чая с мёдом не отпущу.

Глеб нехотя двинулся за матерью. Красный махровый халат был ему велик и волочился по полу. Они спустились в гостиную, прошли в столовую. Слышно было, как на кухне кипит работа.

– Садись и жди меня, – сказала Вера, а сама пошла на кухню.

Глеб уселся за большой стол.

На кухне Фока готовил, Даша резала овощи на доске.

– Даша, сделайте нам чаю с мёдом и малиной, – распорядилась Вера.

Даша тут же бросила нож и пошла исполнять.

Едва Даша наполнила обе чашки китайского фарфора ромашковым чаем и водрузила заварной чайник на попискивающий электросамовар, заскрипели ступени лестницы и в столовую спустился Пётр Олегович Телепнёв – муж Веры Павловны, отец Глеба, пятидесятилетний полный мужчина с мясистым, брылястым, толстогубым и всегда румяным лицом, широкой шеей, пристальными быстрыми глазами и развалом местами седеющих тёмно-каштановых волос. Он был в холщовой толстовке с засученными рукавами, в широких, также холщовых штанах и кожаных греческих сандалиях.

– Ну вот! – произнёс он рокочущим баритоном, снимая на ходу круглые очки в тонкой металлической оправе. – Слышу звуки самовара!

– Мы промокли с Глебушкой. – Вера накладывала сыну в розетку тёмного гречишного мёда.

– Рыбу ловили? – пророкотал Пётр Олегович, подходя и оглядываясь. – Как темно! Ну и ливень! Даша, зажги канделябр!

Он ступал косолапо, полными тяжёлыми ногами, которые плохо сочетались с его подвижным, живым и быстроглазым лицом.

Даша стала зажигать свечи стоящего на комоде канделябра.

– Двух окуней поймал, – сообщил Глеб, громко отхлёбывая чай своими обиженными, пухлыми губами.

– Молодец!

– Присоединяйся к нам, Петя.

– С удовольствием! – Он уселся за стол.

– Даша, подайте стакан Петра Олеговича.

– И огня сюда, огня!

Даша поставила канделябр на стол.

Несмотря на полноту и косолапость, Телепнёв делал всё своими белыми руками быстро и ловко. Дотянувшись, он взял Верину руку своей полной белой рукой с не по-мужски изящными, к ногтям сужающимися пальцами и быстро чмокнул запястье жены:

– Ты тоже ловила?

– Нет, я Глебушку встретила с зонтом. А Тимофей нас подвёз.

– Вот как! Успели? Увернулись? Эвон как льёт! – Пётр Олегович покосился на окна. – Внезапно небо прорвалось с холодным пламенем и громом!

– И впрямь прорвалось. Потоп.

Вера стала наливать ему чаю в стакан в подстаканнике с советской космической символикой:

– Даша, ступайте к Фоке, вы там нужней.

Даша вышла.

– Ну вот. Сеть рухнула, – сообщил Телепнёв, тряхнув развалом прядей и принимая стакан. – Как всегда во время грозы. Раз – и нет! Словно в старые времена! Юймэй!^[25]

– Зато есть возможность почаёвничать, – улыбнулась Вера.

– О да, о да! Положи-ка мне, Веруша, медку.

Вера положила мёду, он взял розетку, сразу ополовинил её чайной ложкой и запил мёд чаем, зачмокал:

– Не могу вязать.

– Отдохни, Петя.

– Мы отдохнём, как говорили известные тебе сёстры… ммм… чудесная ромашка… аромат луговой… и мёд хорош…

– Это не с ярмарки, а наш, деревенский.

– Пахома? Или Женьки?

– Пахомовский.

– Пахом – правильный мужик.

– Он жену свою колотит и детей, – сообщил Глеб.

Родители переглянулись.

– А ты откуда знаешь, Herr Fischer^[26]?

– Митяйка рассказывал.

Телепнёв отхлебнул чаю:

– Ну вот. Мда… это… ммм… скверно. Бить никого нельзя. Даже животных.

– Я бы Виперию побил, – прихлёбывал чай Глеб. – Она наглая и злая. И со стола ворует.

– Новая кошечка, ещё к нам не привыкла. – Вера бесшумно, в отличие от мужчин, пила чай.

– Диковата, диковата, – кивал седеющими прядями Пётр Олегович. – Но ты понимаешь, сын мой дорогой, путь насилия хоть и самый простой, но совершенно тупиковый.

– Пап, она ласки не понимает. Плохая кошка! Оцарапала меня.

– Э, нет, родной. – Пётр Олегович зачерпнул полную ложечку мёда, отправил в рот и тут же запил чаем, задвигал увесистыми розовыми щеками. – Плохих животных… ммм… не бывает, как и плохих людей. Что есть плохо? Поступок! Кто его совершает? Человек. Вопрос: способен ли человек, совершивший плохой поступок, после этого совершить поступок хороший?

– Способен, – ответил Глеб.

– Но если бы он был плохим человеком, он бы не был способен на хорошие поступки. А совершал бы только плохие! Значит, он не плохой человек. И не хороший. А – просто человек. Ното sapiens с суммой хороших и плохих поступков. Так и животные. Вот эта Виперия тёти Олина, она же не всё время шипит, царапается и ворует? Может и приласкаться, и ласково помурлыкать? Может?