Плабюх пустила коня своего рядом. Девушка и парень глянули на неё равнодушно. Она же жадно вглядывалась в лица их. Эти лица что-то несли в себе. Важное. И оно касалось их с Хррато. Она не могла понять – что это? Сердце её билось сильно.

Хррато хотел что-то сказать, но снова бессильно руки свои поднял и бросил.

Ворон взлетал и садился. Садился и взлетал.

Трое шли за ним. Плабюх и Хррато – за тремя.

Наконец инвалид из сил выбился. И на снег опустился, дыша тяжело.

– Не могу… ой… мочи нет… – пробормотал он загнанно. – Идите вы за ним. За ним! А я тут… тут…

Он в снег навзничь повалился. Лицо его, опухолью обезображенное, раскраснелось. Не отрывая взора от ворона, сидящего поодаль на ёлке, Аля и Оле остановились. Руки их вцепились в ватник инвалида, потянули. Но сдвинуть грузного старика с места сил уже не было.

– Ну… ну же! – Аля нетерпеливо тянула его.

– Сами, сами… он вас приведёт…

– Ад ноупле… – Оле бормотал, силясь старика поднять.

Но тщетно.

– Ну… так же не надо! – Аля взвизгнула. – Надо идёт за ним!

– Сами, сами… я тут…

– Идёт за ним!

Хррато и Плабюх следили за этой сценой, в сёдлах сидя.

“Камень белый в ручье на птицу похожий мама говорила вот птица белая в воде лежит лежит а потом взлетит и полетит по лесу полетит полетит и всем нам добрый путь покажет.”

“Камень в ручье тот камень он как птица был и мама однажды сказала смотрите вот этот камень белый это птица она тут будет лежать и спать а потом когда время придёт проснётся вылетит из воды полетит и покажет верный путь.”

– Я останусь тут, – инвалид произнёс, в небо глядя.

– Нет! Надо идёт! Ну же!! – бессильно Аля закричала.

– Ад ноупле торфэ… торфэ! – тянул инвалида Оле, кряхтя.

И тоже упал, оступившись.

– Ну же! Ну же!! Он же ждёт!!

Ворон мраморной фигуркой белел в хвое густой, людей ожидая.

– Ну же!!!

И вдруг, не произнося ничего, Хррато вниз с седла свесился, в инвалида вцепился и единым рывком могучим это тело грузное, ватно-засаленное, уставшее поднял и усадил на коня в седло, сам моментально на круп вороной сдвигаясь.

Аля и Оле рты открыли. И не успели они закрыть их или сказать что-то, как сильные, обтянутые мехом баргузинского леопарда руки Плабюх схватили Алю и усадили на коня впереди себя. Затем схватили Оле и усадили на лошадиный круп.

– А… что? – инвалид произнёс, косясь на необычное лицо Хррато.

Но вместо ответа тот пришпорил вороного коня своего.

Часть III

Milklit

Пространство грозы неотвратимо наползало на Телепнёво со стороны Рябого леса.

Дождь, о котором уже месяц говорили в поместье и судачили в деревне, долгожданный, столь необходимый людям, животным и природе июньский дождь, выслал своим предвестником сильный ветер, поднявший пыль с дорог, заколыхавший бордовые мальвы в деревенских палисадниках, спутавший русые волосы деревенских ребятишек и закачавший могучие кроны дубов приусадебной аллеи. И сразу же за порывами ветра послышался дальний раскат грома – совсем дальний, несильный, словно усталый выдох великана Святогора, спустившегося со своих великих гор в долину к людям и улёгшегося на поля отдохнуть.

– Похоже, гроза идёт? – вопросительно произнесла Вера Павловна, расставляя собранные на лугах цветы в старую французскую вазу с потрескавшейся бледно-голубой эмалью.

На террасе кроме неё никого не было. Овальный стол всё ещё был покрыт бело-розово-сире-евой скатертью с бледным коричневым пятном: Глеб за завтраком в очередной раз опрокинул чашку какао. Пятна на скатертях Веру Павловну никогда не смущали. Зато Ольга Павловна ещё за завтраком громко потребовала у Даши, чтобы та постелила свежую скатерть, негодующе глядя на племянника, который, как всегда в таких случаях, шептал что-то своими пухлыми, всегда обидчивыми губами и смотрел так, словно всем своим видом говоря: “Вы все такие глупые люди и ничего не понимаете в этом мире, как же мне скучно с вами!” Но и Даша традиционно не спешила выполнять распоряжений Ольги.

– Неужели польёт? – снова спросила Вера и, не прерывая своего занятия, глянула на красивый старинный оконный переплёт веранды.

Там плющ и дикий виноград взбирались на веранду с северной стороны. За ними ничего не было видно. Гром пришёл с севера.

– Ох, хорошо бы! – заключила Вера, взяла салфеткой зверски колючий и потрясающе красивый татарник и с осторожностью, чтобы не уколоться, водрузила его в центр букета.

В распахнутой, ведущей с террасы в дом двери послышались знакомые тяжело шаркающие шаги, и на террасу вошёл грузный пучеглазый и безбородый повар Телепнёвых – Фока. Одутловато дыша, словно он только что тяжко и долго пахал землю, повар уставился на Веру своими страшными глазами.

– Вера Павловна, когда нынче обед подавать?

Голос повара был высоким, почти женским.

– Как всегда, в пять, – ответила она, стараясь не смотреть ему в глаза. – Мы же всегда в пять обедаем.

– В пять, конечно, а как же! – Повар приподнял свои могучие, полные, неизменно голые по локти руки. – Так ведь гости же! Я подумал, может, нынче другим часом аппликация намечена?

“Он похож на утопшего мельника…”

Несмотря на внешнюю грузность и неуклюжесть, повар любил выражаться витиевато, употребляя неизвестные ему слова. Он шесть лет проработал в московских трактирах.

– Фока, вы же знаете, что время обеда в нашем доме меняется только по праздникам, – спокойно произнесла Вера, глядя в потный маленький лоб повара, пересечённый глубокой продольной, похожей на овраг морщиной. – Сегодня разве праздник?

Повар всплеснул увесистыми ладонями:

– Так нет же, конечно, нет! Но я подумал… я ж опасался, что временная оппозиция… она же может поменяться, как ни крути!

– Фока, – улыбнулась Вера, – ступайте на кухню и ничего не опасайтесь. Никакой временной оппозиции.

“И ведь верит в то, что несёт, верит всегда… ”

В отличие от мужа и Ольги, Вера Павловна всей прислуге говорила “вы”. Складка на лбу повара зашевелилась. Глаза его выпучились сильнее, словно он проглотил лягушонка:

– Простите мою абрербацию, Вера Павловна!

Я же как лучше хочу!

– Хорошо. Вам всё ясно с меню?

– Всё как в аптеке, Вера Павловна: паштет, заливное, сельдь под шубкою, шейки раковыя, уха! Оксане пироги с утреца заказал, выпечет в лучшем виде!

– Прекрасно. Ступайте.

Повар развернул своё медвежье тело, чтобы выйти.

– Погодите! А форшмак?

– А как же-с?! – Он угрожающе развернулся к ней, обдавая запахом пота, которым от него всегда разило. – Селёдочку уж провернул!

“Негодует… но помнит всё…”

Складка-овраг на его лбу обиженно изогнулась. Вера посмотрела на его мясистый, блестящий от испарины подбородок.

– Прекрасно, Фока. Ступайте.

Повар вышел, тяжко шаркая.

“Медведи живут среди людей… и мы с этим давно смирились…”

Вера Павловна поставила в вазу лежащие на скатерти три стеблинки ржи и отстранилась, любуясь букетом.

– Tresbien…

Букет был красив. В отличие от сестры Ольги, Вера совершенно не разбиралась в названиях полевых цветов и трав. Она знала только пижмы, мать-и-мачеху, клевер да зверобой. Но глаз был у неё превосходным, а вкус – отменным. Букет, как всегда, получился совершенным. Три резных листа папоротника окружали колокольчики, сурепку, львиный зев, куриную слепоту, иван-чай, клевер, ромашку, аистник, васильки, лютики, мяту, пижмы, кукушкины слезы и пастушью сумку.

“Как я хорошо собрала… всё есть в природе… потрясающее разнообразие… если ты различаешь… а чего ты не различаешь – нет и никогда не было…”

Раз в неделю после завтрака Вера Павловна уходила на дальний луг и собирала букет. Пора сенокоса ещё не пришла, и травы росли, набирая силу.

Налюбовавшись своим произведением, она подняла вазу и переставила на центр стола, согнувшись в пояснице. Узкий летний жакет и длинная юбка подчеркивали стройность Вериной фигуры. Она скомкала салфетку и сунула её в кармашек жакета.