– Аааааа! – заорал капитан. – Да чтоб тебя, сука! – и оторвал наконец ремешок, выдернул пистолет и ринулся вдогонку.

Мамаша-Пежо вопила, хлопали дверцы, кто-то громко спрашивал – что, что случилось, объяснит мне кто-нибудь, что случилось, и Митя с удивлением понял, что сейчас побежит тоже – бездумно, повинуясь какому-то глупому инстинкту, первобытной потребности влиться в погоню, и даже отпихнул было Кабриолета, прикидывая, что хорошо бы рвануть по соседнему ряду на случай, если беглец развернется, чтобы оказаться у него на пути и перехватить, но тут Патриот опять взял его за локоть и дернул, совсем как тогда, возле автобуса.

– Ты чего это, Очки, – сказал он неожиданно трезво. – Остынь. Это их терки, тебя вообще не касаются.

И Митя действительно тут же с облегчением остыл, и паника вокруг тоже как-то увяла и закончилась разом, как будто всем одновременно стало неловко. Сцена была, разумеется, возмутительная. Но, во-первых, и закованный в наручники человек, и оба полицейских скрылись уже из виду, сгинули в пустой части тоннеля, и все неприятное должно было произойти между ними где-то далеко, за кадром. А во-вторых, после восьми часов ожидания, тяжкого сна в тесных машинах, духоты и неизвестности беспокоиться о чужих делах просто не осталось сил. Лица в неживом электрическом свете были мятые, вчерашние, как у разбуженных пассажиров поезда, которым посреди ночи зачем-то велели выйти из купе. Но на часах было начало восьмого, а значит, снаружи, за бетонными стенами, уже взошло солнце, катила свои желтоватые воды река, город наверняка проснулся и занялся обычными своими утренними делами. И только они почему-то оставались заперты под землей, в тесной каменной трубе. До сих пор, без причины, без объяснений. И это был самый главный, самый насущный вопрос, который больше нельзя было откладывать, – почему? И сколько еще это будет продолжаться?

– Извините, – сказала старшая женщина-Кайен. – Мне очень неловко, но нет ли у кого-нибудь воды?

Даже эта шикарная красавица из Порше, на которую Ася глазела накануне, выглядела сейчас поблекшей и усталой. Черное платье пошло складками, на бледных руках вздулись вены, пальцы под тяжелыми кольцами распухли. Да ей лет пятьдесят, подумала Ася, а то и больше. Терпила, разумеется, тут же полезла в Тойоту и через секунду вынырнула с полупустой бутылкой минералки, из которой Ася за ночь не выпила ни глотка и теперь остро об этом жалела. Лицо у Терпилы было торжественное. Ну еще бы, она совершала Добрый Поступок.

– Вот, – сказала она. – Возьмите. Она начатая, ничего?

– Спасибо, – ответила женщина-Кайен, протерла горлышко салфеткой и сделала несколько изящных глотков, а остальное выплеснула себе в ладонь, промокнула лицо, затылок и шею и принялась растирать свои тонкие голые плечи. – Боже, как хорошо, спасибо большое.

– Вообще-то, – сказала Ася, – это была наша последняя вода. Если что.

– Ася, – сразу сказала Терпила, хотя на такой поворот тоже вряд ли рассчитывала. – Ну зачем ты.

Женщина-Кайен вздрогнула и посмотрела на пустую бутылку у себя в руке.

– Господи, – сказала она. – О господи. Простите, ради бога, я не подумала.

Ася отвернулась. Сейчас ей все были противны одинаково – и Терпила, и тетя из Порше, и папа. Особенно папа. Но пить все равно хотелось ужасно.

– Какая же я дура, – сказала женщина-Кайен. – Я достану воду. Слышишь, детка? Куплю у кого-нибудь…

– Не говорите глупостей, – сказала Терпила. Голос у нее был сердитый.

– На, глотни у меня немножко, – сказала нимфа, высовываясь из красного кабриолета, и помахала Асе. – Только руки не мой, ага?

– Чёооорт, а я как раз ботинки хотела протереть, – сказала Ася, и нимфа сморщила нос и захихикала.

Вот кому ни проведенная в машине ночь, ни вчерашние полтора литра «Жигулевского» совершенно не повредили. Она была так же хороша и свежа, как и накануне, и так же закинула ноги на приборную панель, разве что маленькие ступни сегодня были перепачканы пылью. Ноги эти, длинные, загорелые, открытые до самого бедра, неожиданно добавили разговору оптимизма. Зрелище правда было выдающееся и какое-то, черт возьми, радостное. Такие ноги нельзя было запереть надолго в каком-то глупом тоннеле, они внушали надежду. Напоминали о белом морском песке и соленом ветре, о том, что наверху – лето и солнечное утро и жизнь сулит еще много прекрасного.

Седой темнолицый таксист из Рено вскочил, произнес несколько резких слов на непонятном языке и вдруг плюнул на асфальт прямо между такси и кабриолетом. Нимфу эта внезапная вспышка, как ни странно, не смутила совсем. Она не спеша подняла к нему голову, призывно надула губы и покачала коленкой и, когда он скривился и вспыхнул, с удовольствием показала ему средний палец. Тоже, к слову, безупречный, тонкий и длинный. И все же сладкий морок рассеялся и тревога вернулась.

– Так, – сказала мамаша-Пежо. – Ну хватит, всё. Это нельзя дальше терпеть. Нас просто бросили тут, и никто ничего не делает.

– А что мы сделаем-то? – спросил Патриот. – Ворота взорвем?

– Да что угодно! – сказала она сердито. – Хоть что-нибудь, ну нельзя же просто так сидеть. Лично я не собираюсь. Это вам может быть все равно, а у меня ребенок, которому нужно домой. А ну-ка, отойдите. Пустите меня, говорю!

Она растолкала мужчин и решительно уселась в патрульный Форд, неожиданно ловко включила передатчик, схватила тангеиту и тут же принялась кричать в нее:

– Алло! Вы слышите? Кто-нибудь слышит меня, алло! Черт знает что такое, алло! Алло! – и поскольку ответа никакого, разумеется, не было, принялась крутить рычажки и жать на кнопки, то увеличивая громкость, то меняя частоту, но эфир был все так же пуст, и в динамике также издевательски булькало и хрустело. Щеки у нее снова пошли пятнами, глаза горели; она вообще, судя по всему, легко впадала в ярость и тут же бросалась в атаку, безо всякой паузы. Не женщина, а питбуль, подумал Митя с невольным уважением и даже отступил на шаг. Куда там капитану. Надо было ее отправить в погоню, она бы этого арестанта беглого в зубах назад притащила. – Мерзавцы, ах, мерзавцы, проклятые чертовы мерзавцы! – рычала мама-Пежо, которая отшвырнула уже тангеиту и лупила теперь по всем кнопкам сразу обеими руками, как охваченный страстью пианист, причем досталось не только несчастному передатчику – она ударила руль кулаком, включила фары, затем мигалку на крыше и наконец, как и следовало ожидать, запустила сирену.

Патрульная машина дрогнула, кашлянула и завыла.

ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 июля, 07:13

Гневный, тревожный, невыносимый вой, нарочно задуманный так, чтобы причинить человеческому уху максимальные страдания, рванул по длинной бетонной трубе в обе стороны, отражаясь от стен и потолка, ударился в глухие каменные створки в начале и в конце тоннеля и полетел обратно, усиливаясь по пути и прирастая эхом, и скоро уже трудно было определить, откуда он исходит и сколько всего источников.

Услышав его, у дальних ворот очнулся молодой водитель Фольксвагена, повернул голову и увидел через свою решетку, как люди в передних рядах снова выбираются из машин, привлеченные звуком, тащат наружу вещи и хватают младенцев, но звать в этот раз никого не стал. Во-первых, кричать у него не было сил, а во-вторых, они уже сделали так однажды, убежали и бросили его, и не было смысла надеяться, что сейчас будет по-другому. Ну и что, подумал он, ну и ладно, и снова начал смотреть в потолок, в желтую лампу, которую часом раньше принял за операционный светильник и которая поэтому теперь, как ни странно, его успокаивала. Это, наверное, скорая, наверняка скорая, кто-то все-таки вызвал скорую, и она не может проехать. Застряла там где-то, на той стороне, и гудит, но это ничего, не страшно, скорую пропустят, ее всегда пропускают. И даже если не пропустят, можно ведь и пешком. Он им расскажет, что я здесь, и они придут пешком, и сделают мне укол, и спасут мою руку. И я тогда объясню, что не хотел, я просто держал его, и все, я ничего бы ему не сделал.