– Я не на Рублевке живу, – обиженно уточнил Кабриолет.
– Вот и стоишь тут со всеми, мудила, – сказал Патриот, веселея.
– Простите, – сказала женщина-Кайен, не отрывая узкой ладони от лица. – Мне просто правда надо домой. У меня был очень тяжелый день.
Вторая женщина, все это время молча сидевшая рядом с ней в пассажирском кресле, громко фыркнула, перегнулась через свою печальную соседку и стукнула по кнопке стеклоподъемника. Митя успел заметить только, что лицо у нее тоже измученное и заплаканное, потом окно поднялось и скрыло обеих.
– Жара еще эта, елки, – сказал Патриот с неожиданной тоской. – Никогда такого не было, чтоб три недели подряд под сорок. Как в Африке, блядь.
– И хоть бы кто двигатель выключил, – сказал Кабриолет сквозь зубы. – Нет, стоят, сука, дымят. Я все понимаю, кондиционеры, но мы-то без крыши, дышать нечем.
– Я выключил, – сказал Митя и вспомнил задраенные Сашей окна. – У меня кондей не работает.
– А у меня вообще его нету, – сказал Патриот.
Помолчали. Пузатый Порше Кайен с двумя грустными женщинами внутри негромко тарахтел рядом.
Дверь стоящего впереди УАЗа распахнулась, оттуда высунулась крепкая тетка в тесной ярко-розовой майке, очевидно патриотова жена, и смерила их неодобрительным взглядом.
– Времени двенадцать почти, – сказала она с вызовом, обращаясь как будто не только к мужу, но и к Мите с Кабриолетом, и все трое сразу виновато посмотрели на часы. – Дети, между прочим, без ужина! – заявила она.
– Мне руками тебе тут всех растолкать, что ль?.. – начал было Патриот, но жена его уже отвернулась и захлопнула дверцу. – Так, – сказал Патриот, оглядываясь по сторонам. – Ладно.
И решительно зашагал поперек рядов к патрульной машине, а Митя и Кабриолет потащились следом, движимые необъяснимым чувством вины перед голодными патриотовыми детьми и его сердитой женой.
Толстый капитан спал с открытым ртом, запрокинувшись в кресле, как человек, которому выстрелили в лоб. Даже во сне вид у него был недовольный, и, когда Патриот постучал в замызганное стекло и разбудил его, радости на капитанском лице не прибавилось.
– Слышь, мужики, – сказал Патриот с деланой бодростью, когда оба полицейских неприветливо уставились на него. – Чё там как, впереди, а? Пропускаем, что ль, кого?
– Мы не ДПС, – хмуро процедил капитан, повторяя сказанное недавно круглолицей женщине из Пежо.
– Не, ну может, по рации там спросить, – сказал Патриот. – У вас же одна с ними частота? Реально же сорок минут стоим.
– Мы. Не. ДПС, – раздельно проговорил капитан и поднял на него мутные со сна глаза.
И Митя вдруг рассердился – на хамоватого толстяка, на жару, на пробку, на весь этот бесконечный паршивый день.
– Слушайте, – начал он, – ну вам же самим, наверное, надо куда-то попасть. Давайте просто узнаем, что…
И тут он увидел, что на заднем сиденье патрульной машины лежит человек в испачканной кровью рубашке, со скованными руками и свежими ссадинами на лице, и осекся. Арестованный приподнял разбитую голову, взглянул на Митю и неожиданно подмигнул. Толстый капитан тем временем включил-таки рацию и поднес микрофон прямо к Митиному лицу, опасно растянув витой провод.
– На, спроси сам, – предложил он.
В динамиках захрипело, звуки сливались в бессмысленный однородный гул.
– Мы под рекой, – сказал капитан с удовольствием. – Там сверху метров двадцать воды и бетона еще метра три. Не работает здесь ни хрена.
– Может, я правда схожу? – спросил младший полицейский. – Посмотрю, что там. Я быстро!
Ясно было, что он говорит это не впервые и что ему тоже до смерти надоело торчать в душной машине с неприятным своим начальником и избитым арестантом.
Старший неторопливо уложил микрофон на место, свернул голову мятой бутылке газировки, глотнул, завинтил крышку обратно и только после кивнул, лениво и неохотно.
– Ладно, – разрешил он. – Но если поедет всё, я тебя тут ждать не буду, сам добирайся.
ВОСКРЕСЕНЬЕ, 6 ИЮЛЯ, 23:42
– Ну что, вы со мной? – нетерпеливо спросил молодой полицейский. – Давайте, чего вы. Минут за двадцать обернемся.
– Вообще-то нет, – сказал Митя. – Три километра – это минимум полчаса в одну сторону и полчаса обратно. Если быстрым шагом.
– А правда, парни, давайте сходим, – сказал Патриот. – Ну чего сидеть-то на жопе. Моя мне уже весь мозг проела.
– Пошли, – согласился Кабриолет. – Проветримся хотя бы. Только дайте мне минутку, – и отправился к своей лощеной машине объясняться с нимфой.
– Ага, – сказал Патриот, – а я водички захвачу. Жара, как в Ташкенте. – И пошел к УАЗу.
Митя обернулся к Тойоте. Снаружи жена и дочь похожи были на два манекена, которые за все время так и не шевельнулись и не заговорили друг с другом, и ему остро, как и молоденькому старлею, захотелось рвануть к началу тоннеля прямо сейчас. А если пробка вдруг тронется, пойти домой пешком.
– Мы тут решили сходить вперед, – сказал он, все-таки распахивая дверцу. – Узнать, что там и как.
Воздуха в машине не было совсем. Саша пожала плечами, не оборачиваясь. Ася раздраженно рылась в рюкзаке и голову не подняла.
– Постараюсь побыстрее, – сказал он. – Вы бы стекла опустили все-таки, дышать же нечем.
– Пивка бы щас холодненького, – сказал Патриот и безрадостно отхлебнул из поллитровки «Святого источника». – Всё воскресенье козе в трещину с этой дачей. Ну чё, пошли?
– Угу, – кивнул молоденький старлей, но с места не сдвинулся – он смотрел, как Кабриолет прощается со своей полуголой подругой; лицо у него опять было детское.
– Алё! – гаркнул Патриот. – Ну мы идем или где?
Из голубого Пежо тут же выглянула его круглолицая владелица, явно намереваясь пресечь какой-нибудь новый безобразный инцидент. Оглядев их одного за другим, она убедилась, что драки нет, но мрачная решимость с ее лица никуда не исчезла. Она протянула пухлый указательный палец, постучала молодого полицейского по плечу и спросила звонко:
– Долго еще это будет продолжаться?
Тот вздрогнул, виновато отвел глаза от нимфы и только тогда сообразил, что возмущает женщину-Пежо вовсе не его интерес к чужим загорелым коленкам.
– Сколько еще, по-вашему, мы будем вот так сидеть? – спросила она. – Совсем стыд потеряли – держать людей в тоннеле, посреди ночи, в духоте, и все должны ждать, пока проедет какой-то барин! Здесь дети, между прочим, они измучены и устали, им давно пора спать!
Старлей попытался отступить, но ее недовольный взгляд пригвоздил его к асфальту так же надежно, как если бы она схватила его руку. Он обреченно замер и увидел на заднем сиденье Пежо тучного мальчика лет одиннадцати, не по возрасту туго спеленутого в детском креслице. Измученным мальчик не выглядел. Повиснув на ремнях, он высунул язык и что-то сосредоточенно рисовал в блокноте, лежавшем у него на коленях. Щеки у него были круглые, совсем как у матери.
– Вы так и будете здесь стоять? – спросила мамаша-Пежо довольно нелогично, поскольку сама же не давала юному лейтенанту уйти.
– Послушайте, – начал Митя; старлея пора было спасать. – Мы как раз собирались пойти посмотреть…
– А что там смотреть, – отрезала мама-Пежо. – Смотреть они собрались. Пусть просто откроют проезд. Вот идите и скажите им, пусть откроют!
И наконец отвела глаза. Старлей тут же рванулся и с облегчением припустил прочь, к выезду из тоннеля. Патриот с подоспевшим Кабриолетом побежали следом.
– Ну зачем вы так, – сказал Митя. – Он-то здесь при чем.
Женщина не слушала его. Она обернулась к сыну, накрыла его ладонь своей и осторожно пыталась вытянуть у него карандаш.
– Ну всё, – сказала она совсем другим голосом, – всё, не надо, отпусти. Пожалуйста, милый.
Мальчик нетерпеливо дернул плечом, сбросил ее руку и продолжил рвать грифелем листы блокнота, слой за слоем. Никакого рисунка на бумаге не было, только черная бессмысленная мазня.
