Этому способствовал и тот факт, что ее отец всегда относился к браку как к кошмарной болезни, которую он чудом перенес. Ему шло быть разведенным отцом-одиночкой – он любил Элис и ее друзей, ему нравилось ходить на площадку, нравилось есть перед телевизором; нравилось в той же мере, в какой он ненавидел все то, что ему приходилось делать в браке. Ему не нравилось покупать рождественские подарки для родственников, с которыми при прочих обстоятельствах он даже не общался. Леонард терпеть не мог званые ужины и необходимость поддерживать светские беседы с другими родителями, которые нагоняли на него скуку. Он был чудаковатым в том смысле, какого не понимали родители из частных школ, то есть не был в точности таким же, как они. На разных этапах их жизни то и дело возникали женщины, которые, по мнению Элис, могли быть подружками отца, но они никогда не оставались на ночь и даже не позволяли себе при ней поцеловать Леонарда в щеку. Сложнее всего ей было представить отца вместе с матерью в одной комнате, дотрагивающихся друг до друга. Даже не в интимном смысле, а вообще в любом. Чтобы один дотронулся до руки другого или плеча. Или чтобы они просто сидели рядом, соприкасаясь руками. Они были женаты почти десять лет: четыре года до рождения Элис и еще шесть после. Когда Элис пошла в первый класс, Серена уехала в Калифорнию, и между ними оказалась целая страна.

Ей, конечно, встречались счастливые супружеские пары – родители друзей, в чьи жизни она проникала во время ночевок и праздничных выходных, но для нее это было все равно что смотреть документальные фильмы о дикой природе. Мы видим гетеросексуальную американскую пару в 1989 году. Посмотрите, как они готовят для ужина томатный соус и периодически игриво дотрагиваются до задних конечностей друг друга. Это была не реальная жизнь. Поначалу ей хотелось, чтобы ее отец был как другие отцы – скучным дядькой с набором клюшек для гольфа в багажнике машины. Да хотя бы просто дядькой с машиной. И чтобы на пассажирском сиденье сидел кто-нибудь добрый. Если бы вместо того, чтобы стать писателем, он стал стоматологом, или бухгалтером, или ветеринаром, или сантехником, как его отец, его жизнь, возможно, сложилась бы по-другому. Если бы ее родители не разошлись, они были бы несчастны. Разумеется, они обсуждали это тогда – какое несчастье хуже, какая печаль тяжелее. Было ли дело в том гипотетическом неизвестном счастье, которое могло ждать их впереди? И так ли думала Элис на самом деле? Едва ли они заходили в своих рассуждениях так далеко.

К ночи начало холодать, Элиз поежилась и пожалела, что не подумала накинуть что-нибудь сверху. Ресторан располагался в лобби отеля на Пятьдесят девятой улице, прямо напротив Центрального парка. Она прошла вдоль парка мимо лошадей, запряженных в двухколесные экипажи, и извозчиков, лениво зазывающих туристов, желающих прожечь свои деньги. Она едва не вляпалась сначала в кучку собачьих какашек, потом в кучу лошадиного навоза. Листья деревьев в Центральном парке мерцали в последнем вздохе дневного света. Все, кому не нравится Нью-Йорк, могут просто сходить на хер. Вы только посмотрите на это место. На эти лавочки, на эту брусчатку, на стоящие бок о бок такси и лошадиные упряжки. Что бы ни случилось, у нее всегда будет это. Элис выдохнула, сошла с тротуара и, дождавшись просвета между машинами, побежала на другую сторону улицы.

В ресторане было так темно, что Элис пришлось вести рукой по стене, когда она спускалась по ступенькам и шла к стойке хостес. Там стояли три высокие девушки в одинаковых черных платьях с одинаково каменными лицами – Элис даже на секунду подумала, что они просто не видят ее в темноте, но потом та, что стояла посередине, спросила: «Я могу вам помочь?» Откашлявшись, Элис назвала имя Мэтта, и другая девушка молча развернулась, держа руку ладонью вверх, точно мим, подносящий невидимый коктейль. Она свернула за угол в сторону зала, Элис пошла за ней.

Пол был черный, глянцевый, как мрамор, Элис шагала с опаской, боясь поскользнуться. Все стулья были накрыты чем-то похожим на скатерти, как мебель в исторических фильмах, с которой стайка слуг сдергивает покров прямо перед прибытием богатенькой семьи. Мэтт сидел за столиком у дальней стены, ослепительный в своем костюме.

– Привет, – сказала Элис и чмокнула его в щеку, перед тем как сесть. Было ощущение, словно она уселась на плохо сложенную простыню с резинкой.

Мэтт взял свой бокал и глотнул.

– Такое офигенное место, скажи.

Элис осмотрелась. Все официанты были одеты в шелковые пижамы – весьма неудачная идея, учитывая риски посадить пятно и стоимость химчистки. Ресторан был новый. Элис никогда не работала в общепите, но она была коренной уроженкой Нью-Йорка и поэтому знала, какой процент ресторанов рано или поздно прогорает. Прогноз был неутешительный. Но, по крайней мере, сейчас шикарные звездные шефы спокойно могли уйти на телевидение.

Подошла шелково‑пижамная официантка и выложила на стол меню – каждое на кожаном планшете длиной почти полметра. Насколько Элис поняла, описание блюд состояло лишь из списка ингредиентов, без обозначения конечной формы: микрозелень гороха, тыква «кабоча», рикотта собственного производства. Шалфей, яйца, коричневое масло. Вешенки, колбаски.

– Можно мне большой бокал вина, пожалуйста? Белого. Несладкого, – попросила Элис, пока женщина не ушла.

Мэтт дергал под столом ногой, слегка сотрясая стол, точно небольшое землетрясение. Он выглядел неотразимо и весь покрылся испариной, так что Элис сразу поняла, что произойдет дальше. Она почти что видела все в режиме быстрой перемотки: приносят еду, Мэтт взвинчивается все сильнее и сильнее, они едят изумительные микроскопические штучки, разложенные на тарелках, как художественные этюды, небольшая пауза перед десертом, а потом Мэтт кладет перед ней маленькую бархатную коробочку, прямо на пятнышко от соевого соуса.

– Я тут подумал, – начал Мэтт. – Может, ты переедешь ко мне?

Официантка принесла вино, Элис тут же сделала большой глоток и почувствовала, как холодная жидкость обволокла язык. «Зачем? – спросила она. – Тебе разве не нравится иметь свое пространство? Возможность побыть одному?» Элис не знакомила Мэтта с отцом. Сэм это казалось странным, а Элис казалось странным, что Сэм нравилось быть беременной. Было очевидно, что Леонард и Мэтт не особенно друг другу понравятся, и следовательно, игра не стоила свеч. Плюс от жизни в неполной семье все-таки был: она не стремилась поскорее выскочить замуж, как сделали многие ее знакомые, пытаясь поскорее стать взрослыми. Если подумать, до чего же нелепо, что мы принимаем столько важных жизненных решений, исходя из той модели, которая была у нас перед глазами.

– Не знаю, – ответил Мэтт. – Я просто подумал, что, если ты переедешь ко мне, мы могли бы, там, собаку завести? Мой приятель из колледжа недавно взял хаски. Такой жучара. На волка похож.

– То есть ты хочешь, чтобы мы съехались, просто чтобы завести собаку? – Элис троллила его. Мэтт пытался. Она это видела и не была до конца уверена, чего она хочет: отскочить от приближающейся лавины или дать ей себя расплющить. Кто знает, что она почувствует, когда он на самом деле произнесет эти слова? Может быть, это будет не так, как она себе представляет; может быть, ей будет приятно знать, что кто-то однажды хотел задать ей тот самый вопрос, потому что, может статься, больше никто и не соберется.

Мэтт промокнул лоб уголком салфетки. Он уже начинал выглядеть нездорово.

Вернулась официантка, спросила, решили ли они уже, что будут есть, а затем пустилась в десятиминутный пересказ меню. Элис и Мэтт слушали и кивали. Когда она закончила, Элис спросила, где находится уборная, и отправилась по очередному непроглядному коридору к безымянной двери, за которой пряталась большая общая раковина в окружении кабинок. Изнутри комната напоминала бункер, словно Элис оказалась глубоко под землей. Она побрызгала водой на лицо, и тут же из ниоткуда возникла женщина с полотенцем.