- Признаться, английский рыцарь-крестоносец начинает рассуждать едва ли не как истинный воин Пророка, - заметил я.

- Я имею в виду нашего Господа Иисуса Христа! - сурово сказал он.

- Пусть так, - уступил я, с интересом ожидая, куда теперь повернет и где остановится его мысль.

Однако рыцарь некоторое время молчал, а потом вдруг сразу оказался на самом "конце дороги":

- Вот я и думаю: если нам удастся спасти короля Ричарда, и он вернет себе трон... и сразу возгорится желанием спасти свою честь и как можно скорее довершить начатое дело... тогда ведь он ринется в Палестину... Получается, что, если н а ш е дело будет иметь успех, оно может обернуться для короля еще большей опасностью. Ведь смерть всех главных недругов султана оказалась... я даже боюсь сказать "по Божьей воле"... оказалась попросту унизительной.

Какая-то жилка в моем сердце болезненно дернулась и зазвенела во мне, будто тонкая струна. Я не нашел ничего лучшего, как только пробормотать, склонившись к его плечу:

- Все же я нахожу такие... такие необычные рассуждения несколько странными... и даже не достойными воина-крестоносца.

- Темница виновата, - усмехнулся он. - За эти годы мои мышцы одрябли, зато в голове мысли извивались, как змеи, запертые в норе, и все переплелись там такими узлами, что теперь лучше вовсе не думать ни о чем.

Некоторое время он просидел в тяжелом молчании.

Ветер, между тем, все крепчал. Пасть тучи раскрывалась все шире и шире. Заметно похолодало. Рыцарь Джон стал надевать стеганый пурпуэн*. Его примеру последовали остальные. Но тут вдруг Господь свершил чудо, пробудив живое сочувствие в душе Альдо Неро, чья душа куда больше, чем он сам, была похожа на плоскую камбалу, скрывшуюся в донном песке.

- Лучше бы вы, добрые господа, сразу повесили себе камни на шеи, - пробурчал он, искоса глядя на рыцарей.

Оказалось, что по всем признакам и приметам нас догоняла не простая буря, а настоящая казнь египетская, в сравнении с которой падавшие на наши головы горшки с греческим огнем можно было считать всего только ангельской шалостью. Поэтому наступала пора молиться не столько о спасении корабля, сколько о своем собственном. Молиться же об этом в ватном пурпуэне, легко всасывающем много воды, означало гневить Бога и зря искушать судьбу.

Рыцари сняли свои подлатники и стали закутываться в шерстяные плащи, а еще - в тоску, и видно было, что их все крепче охватывает тоска. Лица суровых воинов бледнели. Волны шипели вокруг. Корабль мотался из стороны в сторону, а солнце, побледневшее вместе с франками и англичанами, скакало теперь над нами по всему небу.

- Лучше бы ты, Дауд, слегка повеселил нас рассказом, - сказал, судорожно сглатывая слюну, рыцарь Джон, - а то от этой дьявольской пляски можно обезуметь. Что там случилось с Нур ад-Дином, когда он узнал, что его вассал занял трон египетского халифа?

- А Салах ад-Дин и не стал занимать трона, - ответил я.

- Как так? - удивился англичанин. - Разве он не стал султаном Египта на следующий день после смерти халифа?

- Ни на следующий, ни на третий, ни на десятый день... - с удовольствием удивлял я его.

В глазах рыцарей засветилось любопытство, и они живо обступили меня. Однако не все. Двух франков, Жана де Браса и Виллена де Нантийоля, уже начинала выворачивать наизнанку морская болезнь. Они оба дружно прилипли к борту и страшным рычанием стали пугать морских чудовищ.

* * *

Можно представить себе удивление и растерянность всех фатимидских сановников, а заодно и приближенных самого Салах ад-Дина. Все они полагали, что уже наутро после кончины халифа его могущественный везирь-иноземец вскочит в золотую клетку, в которой выставляли на люди повелителя Египта. Но этого не произошло.

Салах ад-Дин устроил аль-Адиду похороны, вполне достойные египетского царя, "наследника" великих фараонов, а потом пригласил весь двор на поминальный пир. Место халифа во главе пиршества было по приказу везиря оставлено пустым.

Все с нетерпением и тревогой ожидали, что теперь-то уж он обязательно объявит наследника престола. Но Салах ад-Дин сидел, словно воды в рот набрав, и только сумрачно поглядывал исподлобья, как будто был недоволен всеми - и чужими, и своими.

В конце концов ожидание переросло в страх. Придворные халифа стали опасаться, что коварный везирь устроил поминки заодно и по всем присутствующим и им вот-вот поотрубают головы, тем более что весь дворец в тот час кишел воинами-курдами, как тухлая рыбья голова муравьями. Сановники то и дело прокашливались - у них кусок застревал в горле.

Ближе к завершению пира Салах ад-Дин подозвал к себе десятилетнего сына халифа, теперь старшего в династии Фатимидов. На глазах всего удивленного Египта Салах ад-Дин по-отечески склонился к его плечу и стал что-то шептать на ухо отроку, судьба которого уже казалась всем малой песчинкой на роковых небесных весах. Придворные оцепенели.

Сначала мальчик захлопал глазами и растерянно раскрыл рот. Потом он повернулся к Салах ад-Дину, и несколько мгновений они смотрели друг на друга, глаза в глаза. И вдруг на лице законного наследника престола появилась робкая улыбка. Тут везирь собственными руками поднял серебряную чашу со сладостями, дал ее мальчику и легким жестом отослал его прочь.

По залу прохладным вечерним ветром, уносящим полуденный зной, прокатился невольный вздох облегчения. Чутье не обманывало придворных: им была дарована жизнь. Хотя бы до наступления утра.

Какие слова сказал Салах ад-Дин отроку, не ведавшему о том, что над ним-то и нависла самая большая опасность? Их даже самые преданные люди великого султана, аль-Фадиль и катиб аль-Исфахани, узнали лишь через полных три года. Вот какие были слова:

- Тебе незачем все время сидеть в клетке, как сидел твой отец. Ты никогда не будешь править Египтом. Но я обещаю тебе, что никто никогда не сделает тебе зла, и у тебя всегда будет больше сладостей, чем у всех твоих младших братьев и сестер. Но обещай мне, что ты никому не скажешь об этом. Только при этом условии я сдержу свое обещание.

Салах ад-Дин и вправду сдержал его, как сдержал и свое обещание сын аль-Адида. Семейству же покойного халифа - его четырем вдовам, двенадцати сыновьям и четырем - был отведен большой дом с садом, где они стали вести жизнь, подобную жизни павлинов, каких мог бы завести в своем имении богатый купец. Они не нуждались ни в чем, и лишь в одном им было сурово отказано - заводить потомство.

Но это переселение произошло немногим позже, а в тот самый день, по окончании поминального пира, все разошлись, хоть и радуясь, что отпущены по добру, по здорову, но и ломая головы, кто же все-таки станет править Египтом. Если заговор против везиря и зрел раньше, то теперь заговорщики отложили свои замыслы, боясь прогадать: как бы не стало хуже при успехе их дела.

Минул еще один день, потом другой, а трон все так же оставался пустым. Салах ад-Дин преспокойно вернулся в "дом везиря" и как ни в чем ни бывало продолжил исполнять свои многочисленные везирские обязанности, то есть принялся и дальше управлять страной, все больше удивляя египтян своими новыми деяниями.

Так, дворец халифа он по сути дела превратил в войсковые казармы для своих отборных воинов. Себе он не присвоил даже тысячной части дворцовых сокровищ, хотя немало золота и драгоценностей раздал своим эмирам и верным слугам. Основную же часть богатств он определил в государственную казну.

Слухи вихрями и сквозняками понеслись по улицам и переулкам Каира. У исмаилитов, чью веру разделяла потерявшая власть династия Фатимидов, в глазах вроде наваждения вставала картина, как на пустом троне сам собой, из воздуха, возникает "невидимый имам", махди. Явившись взорам последователей и врагов, он одним движением десницы подчиняет себе весь дар аль-Ислам, а вторым мановением - и дар аль-харб. Кто-то пустил слух, что сам Салах ад-Дин после смерти халифа стал в одночасье исмаилитом, пораженный каким-то чудесным видением. Слух, конечно, был невероятным, но и в него охотно верили люди даже вполне разумные, но подавленные именно "невидимостью" высшей власти.