Несмотря на вокзальную идиллию, независимо от того, была она или не была, Исаак Иосифович и сегодня ненавидит Сталина особой, очень осмысленной, какой-то домашней, что ли, ненавистью, по-настоящему понятной только тем, в чьих семьях усатый нагадил лично. Потому и соответственно отношение к Вождю не общетеоретическое, не сваливающее все испытанное всеми в общую навозную свалку некоего инфернального «культа», а личное, лично глубоко пережитое. В тех наших домах, где гадил лично усатый, а не просто коммунизм или какой-то там тоталитаризм треклятый, это понимают хорошо…
После войны «полулегально» Исааку удалось вернуться в Ленинград. Там осенью 1945 года он поступил на композиторский факультет консерватории, который и закончил в 1951 году. Консерватории благодарен за многое, в частности за возможность общения с гениальным Шостаковичем. Тут, внутри этих строчек, опять не то легенда, не то правда. Где-то там, посередине, был 1948 год, а с ним и ждановские «уроки музыки». Сначала, как известно, Жданов в Смольном лично преподнес их Прокофьеву, сыграв ему на рояле, публично продемонстрировав, чем отличается гармония от диссонанса, и в строгой форме пояснив недопонимающим, что музыка, лишенная гармонии, бессмысленна и уродлива. Потом дошла очередь до Дмитрия Дмитриевича. Его пустили по старому делу, как неперековавшегося формалиста. Что же касается студента Шварца, то, говорят, его дружески попросили: «Все, что от тебя требуется, — немного благоразумия. Выступишь на собрании, скажешь, что уроки формализма губительны для незрелых, юных душ и что Шостакович разлагающе на тебя подействовал. Вот и все. Скажешь и будешь учиться дальше…»
Исаак Иосифович, кто его лично знает, может подтвердить, по природе своей не слишком похож на Александра Матросова или летчика Гастелло. Естественно, он понимал, как осложнит свою судьбу, не приняв добрых рекомендаций руководства. Попереживав, он пошел на собрание, предварительно отутюжив штаны и рубашку. Когда дошла очередь до него, Исаак поднялся на трибуну и сказал, что нет более великого композитора, чем Дмитрий Дмитриевич, а большего счастья, чем время от времени общаться с живым гением, он представить себе не может…
Закончив консерваторию, надо было подумать о вполне земных заботах: на что реально жить с мамой? Реально — что каждый день есть? Кто-то из добрых людей сосватал его в какой-то темный подотдел Ленинградской филармонии, в котором был еще и некий микроподотдел, занимавшийся «культурной работой» в домах отдыха Ленинградской области. Вот в этом подотделе отдела и оказался Исаак Иосифович; к счастью, люди там были реалистические, к Шварцу благожелательные.
Я уже говорил о великом шармерском обаянии Исаака, о его, скажем так, неординарной красоте, хотя вроде бы все элементарные, чисто арифметические параметры как-то не соответствуют ни одной примете красавца-мужчины в общепринятом, а значит, попросту пошлом варианте. Притягательность его синих глаз, я уже говорил, просто неотразима. Она прямо-таки завораживает и лишает разумного отношения. Хочется просто ему поддакивать и отдыхать душой под ласковым взглядом этого одареннейшего и очень умного человека.
Исаак Иосифович, вероятно, кое-что знает про эти свои свойства — во всяком случае, в свое время даром всесильного обаяния и невероятного мужского шарма он пользовался, мягко говоря, крайне широко и непринужденно. Набеги, производимые им на женскую половину рода людского, были столь же сокрушительны, опустошительны и неотразимы, как, скажем, в свое время набеги ордынцев, не допускавших уйти от неминуемой подати ни одного из славян. С середины сороковых по конец семидесятых мощь и разрушительную неумолимость этих набегов испытало всё женское население Москвы, Ленинграда, шире — всего советского сообщества республик и народов. Боюсь, что и по сей день оно не окончательно освободилось от понятного трепета, хотя Исаак Иосифович как бы сжалился и в последние годы довольно много внимания уделяет чтению книг, общим размышлениям на темы общеполитические, о том, скажем, как будет жить в XXI веке человечество и наша Родина в частности.
А всё это началось и оформилось все в том же подотделе, где Исааку Иосифовичу в начале 50-х выписали первую путевку в дом отдыха. С путевкой и баяном Шварц, рассказывают, сел в электричку и прибыл на первое место назначения. Встретили его радушно и приветливо, накормили, дали тройную порцию компота, а затем повели в зал, где уже в большом количестве толпились представительницы пола противоположного. Мужиков почти не было. Война сделала свое дело. Отдыхающие в доме отдыха с любопытством пялились на заезжего музыканта, а тот с достоинством консерваторца усаживался на стул и наконец с нежным и сладостным вздохом разворачивал баянные меха.
Шварц, говорят, быстро освоился с новым делом и, накатав, уверенно вел его по колее. Колея была ходкая, без колдобин и размывов. Для начала шла так называемая настройка. По ходу ее Исаак с ястребиной зоркостью внимательнейше осматривал поле предстоящей битвы, намечая одну, две, иногда — три, иногда — даже четыре жертвы, и дальше неторопливо приступал к магической ворожбе на баяне, попутно терроризируя жертв ранее описанными синими глазами. После второго-третьего танца намеченная жертва практически целиком теряла способность собой управлять и единственно чего гипнотически дожидалась — неминуемого конца танцев, который Исаак Иосифович с безупречным знанием дела, сладостно и жестоко оттягивал, доводя муки несчастных до нечеловеческих, лилианокаваниевских эротико-интеллектуальных масштабов. Когда в небе уже жемчужно сияли созвездия и в матовом ореоле вставала полная северная луна, Исаак Иосифович напоследок играл что-нибудь особо душевное, затем брал под правую руку умолкнувший баян, а левой уводил, галантно поддерживая, онемевшую от счастья очередную жертву своего музыкально-мужского террора. Сам он считает годы, проведенные в домах отдыха, значительной вехой собственной судьбы. Юному музыканту они открывали возможность достаточно гармонично соединять абстрактную музыку с простым человеческим фактором. Так сказать, свою жизнь с жизнью других людей.
Иногда, прикрыв глаза, я мысленно представляю себе эту дивную послевоенную картину — погруженный в синеву вечер, едва шелестит под легким ветром подвижная рябая плотно-зеленая стена летних густых деревьев, над освещенной желтым электрическим светом дощатой верандой кружится «Утомленное солнце», к лампочкам слетается глупая мошкара, танцуют большей частью друг с другом женщины, истосковавшиеся за войну по музыке, по любви, по истоме. И синеглазый маэстро, так смахивающий на Чарли Чаплина, здесь больше, чем просто баянист — он и царь, и Бог всего под этими светлыми звездами сущего — и этой ночи, и этих лампочек, и этой мошкары, и чисто выстиранных синих платьев в ослепительно белый горошек. Одуряюще пахнет поздней сиренью, война позади, впереди вся жизнь.
Музыкант в лесу под деревом наигрывает вальс,
он наигрывает вальс то ласково, то страстно…
Ах, что касается меня, то я опять гляжу на вас,
а вы глядите на него, а он глядит в пространство…
А параллельно Шварц серьезно и основательно работал над музыкой академической. В эти годы им написаны симфонии, квартеты, романсы, два балета… В частности, «Накануне» по Тургеневу. Балет поставили в знаменитом ленинградском Малом оперном. Некоторое время Шварц сотрудничал с гениальным балетмейстером Якобсоном.
Судьба Исаака Иосифовича все прочней срасталась сначала с театром, а потом, с 1958 года, и с кино, где он смог реализовать свои природные человеческие и композиторские свойства — общительность, чувство компании, великий талант дружбы, нелюбовь надуваться, выдавая себя за кого-то другого, значительного и величественного; и столь же изнутри идущую потребность ощущать необходимость своей музыки не для абстрактной «вечности», а для чего-то очень конкретного, нужного сегодня обыкновенным людям — как когда-то для танцверанды, сегодня уже для сцены ли, для экрана…
