Сижу в монтажной дальше, чего-то там клею, отсчитываю часы. Через четыре часа звоню.
— Ничем порадовать не могу. Дела в прежнем положении. Написал еще один очень плохой вариант.
— А что же делать?
— Звони мне завтра в двенадцать часов.
— Но завтра-то что будет?
— Думаю, все будет хорошо. Все должно быть хорошо. У меня так не бывало, чтобы в конце концов все было плохо.
Звоню назавтра в двенадцать.
— Опять порадовать не могу, — сообщает Шварц со все той же мужественной сухой гордостью. — Все плохо.
— Что же делать?
— Не знаю.
— Когда звонить? — Я уже чувствую, как слова пробуксовывают во рту.
— Звони в четыре, — говорит он с абсолютным спокойствием.
Кладу трубку в задумчивости: нормален ли психически человек, с которым свел меня добрейший Арнштам. Звоню Льву Оскаровичу.
— Лев Оскарович, а вы Шварца вообще откуда знаете?
— Откуда знаю? Гога Товстоногов пригласил меня посмотреть своего «Идиота», там действительно был один гений, которого все видели, вне зависимости от своего культурного уровня — Иннокентий Михайлович Смоктуновский. Но там был еще и другой человек чрезвычайной одаренности. Когда сыграли увертюру, я это уже понял. Сочинение было Исаака Иосифовича Шварца. Я позвонил Дмитрию Дмитриевичу Шостаковичу и спросил: «Знаешь ли ты такого Шварца?»
— Иными словами, вы говорите, что знаете его с самой хорошей стороны? — спрашиваю Арнштама.
— Да, и советую тебе послушать музыку к «Идиоту».
— Где ж я ее послушаю в шестьдесят восьмом году, когда Смоктуновский давно ушел из театра?
— Музыку к товстоноговскому «Идиоту» можно послушать в пырьевских «Братьях Карамазовых»…
— Как это? — удивился я.
Оказывается, в свое время Арнштам и Пырьеву все с той же решительностью «матросского дела» заявил:
— Иван, ты в музыке ничего не смыслишь. Потому не спорь. Музыку к «Карамазовым» тебе будет писать Шварц.
Сроки, да и сам клиент были очень жестокими, Шварц долго мучился, страдал, потом кто-то, чуть ли не сам Арнштам даже, предложил ему:
— Иван в театр давно не ходит, в театре ничего не видел и никакой театральной музыки не слышал, не знает и уж во всяком случае не запоминает.
В пароксизме слабоволия, стиснутый обстоятельствами, Шварц поддался уговорам и кой-какую, весьма деликатную компиляцию из «Идиота», очень скромной, совсем невыпирающей частью, вставил в совершенно новую и оригинальную музыку «Карамазовых». Не учтена была одна маленькая деталь: Пырьев-то действительно в последние годы в театр ходил нечасто, но Товстоногов кино иногда смотрел. Когда на премьере в ленинградском Доме кино в увертюре к «Карамазовым» он услышал несколько знакомых тактов из своего спектакля, то с грохотом упал со стула от возмущения. Потом Исааку Иосифовичу долго пришлось налаживать отношения; их вроде бы мирили и Арнштам, и Шостакович, слава Богу, наконец все успокоилось, Шварц писал замечательную музыку Товстоногову дальше и к «Горю от ума», и ко многим другим знаменитым его спектаклям.
…Все это рассказал мне тогда Арнштам. Получив от Льва Оскаровича столь обнадеживающую информацию о психической полноценности Шварца, я одновременно понял, что имею дело с очень непростым музыкальным феноменом. Повесил трубку, тупо жду назначенных четырех часов. Вдруг в монтажной — звонок, Шварц кричит в трубку:
— Все!.. Все! Все готово! Вальс готов! Можешь приезжать! Я тебе все сыграю!.. Все! Все готово!..
— Ты же мне велел в четыре звонить…
— И к четырем не было бы ничего готово, и завтра не было бы готово, если бы на меня не упал потолок!
— В каком смысле?
— В прямом! В прямом! В самом прямом смысле!.. После разговора с тобой я сочинил еще вариантик, еще неудачнее, чем прежде, и в огорчении прилег отдохнуть. Дом у меня старый, потолок с лепниной: ангелы с трубами, гирлянды цветов и другое всякое, я смотрел-смотрел на них, опять что-то в уме сочиняя, стал засыпать. Вдруг в какую-то долю секунды будто меня кто в бок толкнул, открываю глаза и вижу: буквально прямо на меня летит с потолка ангел с трубой, и еще через долю секунды ангел ударяет меня в грудь…
— Как?!
— Приезжай, посмотришь… Половина потолка упала на меня, и под этим впечатлением я сочинил, по-моему, очень славный вальсик.
Жара не спадала. Я приехал к Шварцу на Суворовский бульвар. Исаак Иосифович возбужденно встретил меня в коридоре коммуналки в длинных черных семейных трусах и синей солдатской майке. Исполненный все не проходящего волнения, провел меня в комнату, и действительно я своими глазами увидел на одной половине потолка довольно миленькую лепнину с ангелами и цветами, а на другой половине того же потолка — уже решетку из дранки и внизу под ней на измятой кровати — тех же ангелов, но уже, так сказать, поверженных…
— Но ты-то цел?!
Стали ощупывать его, смотреть, нет ли ушибов, поломов…
— Я цел, — наконец сказал Шварц, — но если бы ангел слетел не на грудь, а чуть выше, то меня, вероятно, уже бы не было и ты писал бы музыку с Каретниковым…
— Откуда ты знаешь про Каретникова?
— Мне Арнштам стукнул, — строго погрозил он мне волосатым пальцем, — а сейчас уже все нормально, я пришел в себя. Пусть пока это все лежит на кровати, я вызову домоуправа. Безобразие! За что, спрашивается, мы за квартиру платим, чтобы на нас потолки падали?.. Но ты не обращай внимания, слушай…
Он сел за инструмент и сыграл мне поразительной нежности и красоты вальс, тот, который я хотел, но только в миллион раз лучше… Так, как я себе и представить не мог.
Исаак Иосифович Шварц — человек особенной судьбы. С одной стороны, судьба эта была вроде бы довольно общая для всего его поколения, для множества людей его времени; с другой, она, как и у всех, носила неповторимый отпечаток индивидуальности, личности, черт характера, особенностей таланта, что и определило в конце концов такое своеобразие и отличимость его музыки.
Эта книга — вовсе не книга воспоминаний о том, чего я никогда не видел. И здесь, сейчас, я не пишу биографию Шварца. Я не могу быть его биографом потому, что на самом деле встретил его уже довольно поздно, когда интереснейшая часть его биографии уже свершилась. Эта книга, в сущности, книга литературных или малолитературных (это все время непременно рассудит) человеческих портретов. И сейчас как могу, словами, которые знаю, пишу портрет Шварца так, как его понимаю. Портрет неравнодушный. С любовью. Исключительно для полноты и душевности этого дорогого мне портрета позволю себе упомянуть о каких-то случаях, к сожалению, только по слухам, по клочкам, известным мне, по жалким ошметкам его подлинной судьбы, которые могут быть правдой, а могут быть и веселой легендой, которая, во всяком случае, мне довольно многое объясняет.
Люби меня, как я тебя, и будем мы навек друзья!
Шварц — петербуржец, ленинградец. Дед его по отцовской линии был раввином. Отец — ученый. Историк, археолог. Интеллигентная петербургская семья. С девяти лет маленького Шварца стали учить музыке. Российская история до поры до времени погрохатывала рядом. Но Россия есть Россия и жить в ней редко кому удается со стороны наблюдая. В 1937 году отца Шварца посадили, а Изю с мамой выслали в город Фрунзе. Эти времена Исаак иногда вспоминает с грустью и нежностью. Когда я взялся экранизировать «Отрочество архитектора Найденова» Бориса Ряховского, великолепного русского писателя со схожей судьбой, где рельефно показан этот слой интеллигентных ссыльных петербуржцев, оказавшихся в Актюбинске, Шварц с великой радостью узнавал в сценарии подобие своей судьбы. «Да, да, да, — повторял он, — все точно, мама тоже возила меня к жившим в мазанках, хибарах княгиням, отпрыскам славных русских фамилий — Лопухиным, Раевским… Ах, как похоже!»
Там же, в Киргизии, Исаак Иосифович получил свои первые музыкальные, несколько нестандартные уроки. Там, во Фрунзе, с ним весьма нерегулярно, но все-таки занимался композитор В. Г. Фере, занимался по фортепиано, но, поскольку уже там и тогда в Исааке уже проснулся бес музыкального сочинительства, он давал ему уроки и по самым азам теории музыки, дабы тот мог записать то, что «сочинял». Там же, во Фрунзе, рассказывают, кто-то подарил маленькому Изе баян. Изя и на нем стал упражняться, подбирать по слуху какие-то мелодии. Иногда ходил на вокзал. Там, над перроном, висел большой черный репродуктор-колокольчик, в перерывах между сообщениями Совинформбюро со сводками с фронта и редкими объявлениями о прибытии и отбытии поездов передававший музыку. Изя, сидя на вокзальной лавке под колокольчиком, подстраивался в тон и лад этой музыке, виртуозно научившись контрапунктом вторить ей на своем баяне. До сих пор не могу вспомнить, кто мне эту историю рассказал. До сих пор не знаю — правда это или неправда. Но мне хочется думать, что это так, что решающие музыкальные уроки Исаак Иосифович получал тогда под вокзальным колокольчиком во Фрунзе, что в этом большая его удача. Отсюда, быть может, «вокзальность» — изначальная понятность и доступность людям его нежной, умной и простой музыки, что он и сам по сию пору, это я знаю точно, чрезвычайно ценит в произведениях любых своих коллег.
