Работал Вячеслав Васильевич очень честно, очень преданно, был безукоризненно дисциплинирован, но, к прискорбию моему, я видел, что особой радости от работы он не испытывает, никаких упований на нее не возлагает. И только когда перед самой тонировкой Тихонов посмотрел весь уже подложенный материал, который, как я понял, ему по-настоящему понравился, тут уже можно было увидеть, как самозабвенно, с каким поразительным мастерством этот актер может работать, когда по-настоящему увлечен.

Я навсегда запомнил, скажем, урок того, какой серьезной силой может быть тонировка, озвучание в руках актера, по-настоящему владеющего этим ремеслом. Все наши общие огрехи, просчеты, которые обнаружились в материале, все неточности, все не в полную силу проявленные на съемке тончайшие штрихи были проработаны Тихоновым с фантастической, ювелирной виртуозностью.

Вячеслав Тихонов. «От нечего делать»

Мне повезло на хороших людей в начале пути. Михаил Ильич Ромм. Лев Оскарович Арнштам. Вячеслав Васильевич Тихонов. Анатолий Дмитриевич Папанов, Михаил Александрович Ульянов, о которых еще расскажу. Удивительные, прекрасные люди. У Бориса Слуцкого хорошо сказано: «…мои боги, мои педагоги, пролагатели торной дороги, где шаги мои были легки». К словам этим с нежностью присоединяюсь.

С фильмом «От нечего делать» связано для меня дорогое воспоминание. В Доме кино отмечался пятидесятилетний юбилей Тихонова. Творилось что-то невероятное, конная милиция оберегала вход от желающих прорваться. С поры нашей совместной работы много произошло в жизни и у него, и у меня, но начали это торжественное событие показом нашей скромной старой картинки «От нечего делать». Попросил об этом сам юбиляр.

ЗАЛП-ШТЕЙН «АВРОРЫ»

Моим директором на «От нечего делать» был Дмитрий Иосифович Залбштейн.

Человек он был милейший, но как директор — страшилище. Каждый желавший попасть в мосфильмовскую режиссуру должен пройти испытание Залбштейном. Выдерживал — значит, он на этом свете жилец, ломался — значит, все равно не жилец. У меня всегда было ощущение, что Залбштейн вечен. Каждый раз, когда я встречал его впоследствии, выглядел он все бодрее, все моложе, хотя уже в то время, когда мы с ним работали, был глубоким старцем. Звали мы все его Залп-Штейн «Авроры» (в пандан к экранизированному незадолго до того на студии «Залпу „Аврор“» Штейна), выглядел он благообразнейшим образом, но говорил с ужасающим местечковым акцентом и имел манеры провинциального еврейского жулика. Он обладал гениальнейшей способностью провалить любое дело, даже то, которое, казалось бы, провалить было вообще нельзя. Как только человек, к которому Залбштейн, не важно, по какому делу, обращался, видел его, он уже не мог сдержать непреодолимого желания немедленно послать его на три буквы. Но даже после того, как его вслух или про себя посылали, Залбштейн делал еще два шага навстречу и говорил: «Здга-ствуйте! Я дигектор с „Мосфильма“. Я заплачу».

Первый план, который нам предстояло снять в Ялте, был предельно прост: Коля Бурляев идет вдоль берега моря. Ничего готовить для съемки было не надо. Поставили камеру, одели Колю в гимназическую шинель, велели пройти оттуда сюда. Все.

Но тут вмешался Залбштейн.

— Стоп, — сказал он. — Это не санкционигованная съемка. Мы должны получить газгешение в Совете нагодных депутатов.

— Зачем? Нас через десять минут тут уже не будет.

— Я не буду нагушать пгавила Совета нагодных депутатов. Я еду в Совет на такси. Чегез десять минут я вегнусь.

Он вернулся через пятнадцать минут. Следом за ним прикатил наряд милиции, который снес камеру с треноги, выгнал нас к чертям с пляжа, заставил потерять съемочный день.

Ко всему прочему Дмитрий Иосифович был невероятнейший враль. Врал он вдохновенно и совершеннейше бескорыстно. Когда мы еще только ехали в Ялту на выбор натуры, он потряс меня своими рассказами. У меня в это время как раз пошли камни из почек, я испытывал невыносимую, чудовищную боль (те, кто испытал это, поймут мои ощущения), вдобавок мне было стыдно признаться, что я, такой молодой, вроде здоровый, только зарплату начал получать, а нате — уже колит. В шесть часов утра я, тихо мучаясь, стоял у окна поезда Москва-Симферополь. Из двери купе высунулся Дмитрий Иосифович с кульком чего-то съедобного. У него была манера есть прямо из кулька, глубоко опуская в него лицо, чтобы не видно было, что такое он поглощает: казалось, пища, не задерживаясь, пролетает сквозным ходом из кулька в пищевод. Рассказывать свои истории он начинал прямо с середины, конца в них никогда не было, равно как и какой-либо цели, побуждавшей его к вранью.

— …И вот вхожу я к Поскребышеву, — начал Дмитрий Иосифович…

Я оторопел. Ни про какого Поскребышева я его не спрашивал, просто стоял и смотрел в окно на крымскую степь.

— …и говогю: «Доложите Иосифу Виссагионовичу, что пгишел Залбштейн». Тот говогит: «Что значит Иосифу Виссагионовичу? Кто такой Залбштейн? Я вас не знаю!» А я ему говогю: «А вам и не нужно знать. Вы пгосто доложите Иосифу Виссагионовичу, что пгишел Залбштейн, и посмотгите, что он вам скажет». Он заходит. Чегез минуту выходит кгасный как гак. «Извините, Дмитгий Иосифович, — говогит мне Поскгебышев, — Иосиф Виссагионович ждет вас». Я откгываю двегь, захожу. Иосиф Виссагионович идет мне навстгечу, говогит: «Здгавствуйте, догогой мой, как дела, как здоговье!» — «Пги чем здесь здоговье, Иосиф Виссагионович! — отвечаю я. — Чегт знает как габотают в тылу наши заводы! Я отггузил девяносто четыге мотога, из девяноста четыгех дошло всего семьдесят два. Остальные — бгак!» Он говогит мне: «Дмитгий Иосифович, этого не может быть!» — «Что значит не может быть?! Вы посмотгите акт!» Я даю ему акт на стол, Сталин покгывается кгаской, говогит: «Всех гасстгеляю, всех! Дайте мне список!» Я говогю: «У меня нет списков, это не моя габота! Моя габота — пгивезти мотогы, поставить их на бомбагдиговщики, чтобы бомбагдиговщики били вгага!..»

В соединении с выходящим из почки камнем это оставило неизгладимый след в моей памяти…

Залбштейн ввел меня в мир большого кинематографа.

В начале съемок, еще только прочитав мой режиссерский сценарий, он сказал: «Сеггей Александгович! Я человек с таким опытом, что вы мне можете тгебовать все, что вам в голову взбгедет. И вы все от меня получите!»

Я был озадачен. Ничего такого особенного в сценарии не было, все вроде бы крайне просто.

— Нет, вы подумайте как следует. Вот есть в этом сценагии какая-то узловая огганизатогская вещь?

— Нет, никакой такой вещи нет.

— Нет, вы еще газ подумайте. Вечег подумайте. Завтга мне скажете. Какая тут узловая огганизатогская вещь? Котогую тгудно огганизовать? Но я это сделаю.

Я подумал. Вспомнил, что там есть пистолет, который Бурляев засовывает себе в рот, когда собирается стреляться. Назавтра пришел к Залбштейну:

— Дмитрий Иосифович! Там у нас пистолет есть. На крупном плане всегда видно, когда пистолет не настоящий, а какое-нибудь фуфло. Достаньте настоящий.

Крайний слева — Дмитрий Иосифович Залбштейн, крайний справа — замечательный кинооператор Володя Чухнов. На съемках чеховского «Предложения»

— Какой пистолет? Гевольвег?

— Да, — говорю, — револьвер. Естественно, без патронов, но настоящий.

Зная, что он являет собой помесь гения и неполноценности, примечание «без патронов» я сделал для второй слагающей данного уникума.

— Все. Записал. Гевольвег, — гордо сообщил Залбштейн и удалился.

С тех пор, каждый раз, встречая меня в коридоре, он таинственно мне подмигивал и не забывал добавить: