— Я все помню, помню. Гевольвег.
В ответ я так же загадочно и дружественно подмигивал ему, все шло своим путем — прошел подготовительный период, собрали всех актеров, уехали в Ялту.
— Гевольвег, — не забывал говорить мне в очередной раз Залбштейн.
— Револьвер, — поддакивал я.
Съемки уже шли к концу, дело близилось к заветному кадру с револьвером, я сидел в маленькой гримерной, гримерша стригла мою шевелюру, и тут я увидел в зеркало, как открылась дверь, в комнату втиснулся и стал прямо за моей спиной Залбштейн. Он жарко дышал.
— Дмитрий Иосифович, что-нибудь случилось?
— Сегежа, — гордо спросил Залбштейн, — таки когда вам нужен гевольвег?
— Завтра, — растерянно ответил я, уже понимая по его голосу, что услышу.
— Таки у вас его не будет.
Это был великий человек…
Когда мы выехали на съемки в Ялту, то первым делом отправился директор, который на месте должен был все организовать. Следом за ним поехали оператор и художник — готовить к съемке декорацию. И наконец, как и положено, выехали главные действующие лица — актеры и я, режиссер.
Мы с Тихоновым прилетели в один день, правда разными рейсами. Тихонов уже тогда был Тихонов, снявшийся в «Войне и мире», народный, прославленный, уважаемый и любимый.
Схожу с самолета — никто меня не встречает. Где группа, где директор — неизвестно. Матерясь вслух и про себя, еду в Ялту, начинаю ходить из гостиницы в гостиницу. Спрашиваю везде про благородного старца по фамилии Залбштейн. Не знают, не видели, не слыхали. Наконец добрался до какой-то гостиницы где-то высоко, на самой горе.
— Залбштейн? Да, есть такой. С «Мосфильма». Живет внизу.
Стучу в номер — никто не открывает. Стучу еще и еще.
Наконец дверь открывается — Залбштейн. Легкие седые волосы всклокочены, на лице — румянец, штаны спущены…
— Дмитрий Иосифович, — кричу я, — мать вашу так…
— Сегежа, у меня понос…
После таких слов спрашивать благородного старца, почему меня никто не встретил, уже бессмысленно.
— Ладно, где мы жить будем? — спрашиваю я, понимая, что дело уже идет к вечеру.
— Сегежа, все готово. Сейчас вы увидите. Это такой номег! Пгямо у бегега могя!
Пошли к берегу моря, в гостиницу «Южная». Заходим в номер на первом этаже. Окна — прямо в сад, в номере — две кровати, на них — мои товарищи, художник Леня Перцев, оператор Рома Веселер. Сначала я подумал, что Залбштейн завел меня просто с ними поздороваться. Но он сказал:
— Пойду пгинесу гаскладушку.
Я понял, что раскладушка предназначается мне. Но дорога, мотанье по гостиницам уже настолько меня вымотали, что никаких сил как-то за себя бороться уже не было. Внутренне я махнул на все рукой.
В погребальной тишине Залбштейн принес раскладушку, начал ее раскладывать, но целиком она никак в комнату не влезала.
— Сегежа, — сказал Залбштейн, — часть гаскладушки будет на балконе. Скажите, как вы хотите быть на балконе — головой или ногами?
Кто-то из моих товарищей подал голос:
— Дмитрий Иосифович, вы что, охренели, что ли? Это же режиссер!
— Что значит гежиссег? Тгудно с номегами. Это Ялта. Я же говогил: Ялта — тяжелые условия для жизни, давайте снимать дгугой город. А он — Ялта да Ялта. Вот, пожалуйста, все, что я говогил — все есть. Тгудно с номегами. Пусть живет как есть.
«От нечего делать» — моя первая павильонная съемка
— Ребята, закончили разговоры, — сказал я, — дико хочется спать.
Я улегся головой на улицу, ногами в комнату и тут же мертвецки заснул. Потом уже я узнал, что произошло дальше. Через полчаса приехал Тихонов, спросил: «Где режиссер, мне надо с ним поговорить, у нас завтра съемки». С Тихоновым мы к тому времени были едва знакомы, виделись только на пробах.
— Он в номеге, уже спит, — ответил Залбштейн.
Было только семь вечера, завтра в восемь утра съемка, ничего еще не оговорено — Тихонов настоял, чтобы его отвели ко мне. Войдя в номер, народный артист увидел мои ноги, торчащие из балкона.
— Что это?!
— Вячеслав Васильевич, я же говогил, Ялта — тгудный гогод…
— Это что, режиссер? Так он у вас спит?
— Он хогошо спит, свежий воздух, сейчас тепло, Ялта — тгудный гогод, ноги в тепле, он не пгостудится…
— Дмитрий Иосифович, вы с ума сошли! Это режиссер вашей картины!..
— Нужно что-то пгедпгинять, — сказал Залбштейн. И, посмотрев на Рому Веселера, добавил: — Вы с ним поменяетесь.
Не знаю, что Тихонов сделал с Залбштейном, но на следующий день я уже жил в люксе. Правда, по случаю всех этих бытовых огорчений мы страшно напились (съемки, естественно, никакой не было — Залбштейна опять откуда-то далеко послали). Тихонов жил в другой гостинице, он выпил с нами немного портвейна и пошел к себе отдыхать. А мы, уже без него, пустились во все тяжкие. С веселым хохотом купались, держась за колышек, в горной реке, впадающей в море — наутро поняли, что это слив городских нечистот. Пропили до копейки (буквально — осталась на троих одна копейка) все, нашли каких-то сомнительных девчушек, обещавших угостить нас портвейном, за что в ответ мы должны были рассказывать интересные истории и всячески их забавлять. Ни о каких неуставных отношениях речи и не возникало, да и какие могут быть неуставные отношения с мужиками, вынырнувшими из нечистот. Два часа мы ублажали их всяческими занимательными байками, обещанного портвейна в ответ так и не получив. Наутро, проснувшись в коре засохшего дерьма, мы вышли со своей единственной копейкой к автомату, до капли сцедили стакан газировки, выпили по три глоточка и поняли, что без Залбштейна нам не спастись.
Дмитрий Иосифович, отгоняя рукой амбре, которым от нас тянуло, сказал, что денег у него нет и ничем помочь он не может. Мы поняли про себя, какая это гнусная тварь, но все же сделали еще пару попыток растрясти его загашники. В ответ он начал рассказывать истории, к делу никак не относящиеся, врать с три короба: «Вот у меня был дедушка, контг-адмигал…» После «контг-адмигала» говорить о деньгах уже было бессмысленно, мы гордо удалились и в гостиничном холле увидели Махмуда Эсамбаева в его бессменной папахе, размеренными шагами направлявшегося к лифту. Единственный для нас выход, поняли мы, — это подойти к нему и попросить милостыню (у Тихонова занимать было нельзя, это выпадало из норм режиссерской этики — брать деньги у актера накануне первой съемки). Кинули морского — кому идти, выпало мне.
Сковыривая с себя засохшее дерьмо, я объяснил прославленному танцору, что я молодой режиссер, у нас здесь съемки, но мы оказались в затруднительном положении, и потому не мог ли бы он дать некоторую сумму, которую мы, конечно же, непременно вернем.
— Сколько? — спросил Эсамбаев.
Я ответил убийственной фразой всех мерзавцев и нищих планеты:
— Сколько сможете.
Он дал нам сто рублей, на которые мы помылись и привели себя в человеческий вид, чтобы на следующий день приступить к съемочному периоду.
…После благополучного завершения и сдачи «От нечего делать» выяснилось, что «Тоску», которую должен был делать Бланк для того же альманаха, закрыли. Правда, запустили с другой чеховской новеллой Андрея Ладынина, но она была короткой и альманах все равно не складывался. Чтобы как-то его сохранить, мне предложили подыскать еще что-нибудь чеховское. Перелистав заново двенадцатитомник, я остановился на «Предложении», вещи всем известной, избитой, игранной-переигранной во всех самодеятельностях. Так же как и в «От нечего делать», здесь мне хотелось соединить позднего и раннего Чехова, но если там всю буфонную, водевильную сторону я просто изъял, то здесь решил попытаться в буфонности обнаружить поэзию, пусть и особого рода — поэзию распада. Не любоваться декадансом, а превратить декаданс в фарс, но опять-таки не затем, чтобы смеяться — меньше всего мне хотелось тут веселиться, — а затем, чтобы глазами сорокачетырехлетнего Чехова, у которого смерть стоит за плечами, увидеть его фарсовых героев.
