Зато он был выдающимся отечественным продюсером. Первым и единственным. На его примере я впервые понял, что это за профессия.
А тогда, в первый день наших профессиональных контактов, едва познакомившись с этими двумя удивительными персонажами моей жизни, я наконец услышал с тихим ужасом все ожидаемую мной фразу:
— Михаил Ильич говорил мне о вас много хорошего, но слова словами, а что вы можете показать?
Лев Оскарович Арнштам
Показывать мне было нечего. Спектакли, которые я ставил, давно отыграны — не показывать же моего «уродца», именуемого «Вот бежит собака».
— Ну, раз нечего показывать, — с прискорбием сказал Лев Оскарович, — то не о чем говорить. Потому что я должен знать, кто вы, а другого способа узнать, иначе как посмотрев ваши работы, у меня нет.
Втянув голову в плечи, я показал им «Взгляните на лицо», что вынудило Арнштама прослезиться, а из Бориса Григорьевича исторгло великолепный, просто бетховенский пассаж одобрительного мата, захлестом пошедшего уже на финальных титрах — на изображении слегка как бы прибалдевшей от всей этой неслыханной тирады самой «Мадонны Литты».
Впрочем, Арнштам тут же сказал:
— Но ведь это же не ты снимал. Миша когда тебя рекомендовал, правда, говорил, что он читал этот твой сценарий, и все равно это ты… Но в титрах-то не ты.
Кремнев разразился очередной элегической матерной тирадой, суть которой при переводе на обыкновенный человеческий язык заключалась в следующем:
— Мало ли что там Ромм говорил. Нам же на работу его брать! Мы должны знать, что он умеет, чего не умеет! Больше у тебя ничего нет?
Пришлось извлечь на свет редкого урода, курсовой двухчастевый кинофильм по рассказу великого писателя Юрия Казакова «Вот бежит собака». Я честно предупредил перед просмотром, что картина не удалась, более того — если честно, то она ужасна. Когда фильм окончился и зажегся свет, Арнштам заметил:
— Знаете, она значительно ужаснее, чем вам думается. По сути, это имеет характер аттестата на профнепригодность.
Возразить мне было нечего, показать — тоже. Не показывать же Катину фотографию с добавлением рассказов про роли, которые она со мной готовила, но так вот и не сыграла… В запасе оставалась лишь кипа бумаги под названием «Солома волос, глаз синева». Когда Кремнев увидел эту толстенькую пачку машинописных страниц, он немедленно разразился ужасающим матерным водопадом, пачку от себя решительно отпихивая с естественной брезгливостью человека, по должности обязанного читать такого еженедельно никак не менее чем по пуду. Слабовольный интеллигентный Арнштам пачечку отпихнуть не смог, хотя видно было, как ему этого хотелось.
— Я прочитаю и позвоню!
Грустный опыт Экспериментальной студии заставил меня содрогнуться. По опыту я знал, что в этом случае звонка следует ожидать никак не менее месяца.
Телефон зазвонил тем же вечером.
— Я прочитал. Это прелестнейшая история. Мы непременно будем это ставить. Завтра приходите опять…
Начать постановку я готов был прямо сегодня вечером, а потому, как я дожил до завтра, неизвестно! Придя в комнату, мизансцену я застал прежней, будто и не расходились.
— Мне тоже нравится… — несся из угла упругий спортивный мат Б.Г., но пока еще другого. (Тот в это время посещал начальную школу, иногда что-то мурлыкая себе под нос.) — Не делайте из меня идиота, ребе… — Оказывается, в особом раздражении Кремнев так именовал Арнштама. — Просто я понимаю, что ему никто этого сейчас снять не даст… Вы его ахинею на экране видели? Диль-дили-дон-дили-дон в душу железку и блок металлоконструкций мать…
— Что же делать? — явно страдая, а не придуриваясь, говорил из другого угла Арнштам таким голосом, словно речь шла о его собственной постановке.
— Не ломайте комедию, ребе… Мы просто присобачим его к Бланку, пусть снимает двухчастевку.
Интрига была проста. В их объединении запустили диплом по рассказу Чехова «Тоска», короткометражку. Снимать ее должен был Саша Бланк, местновзращенное молодое дарование. Присобачив к нему меня, приблудного, с каким-нибудь другим чеховским рассказом, объединение в случае удачи получило бы полнометражную картину. В случае неудачи — тоже никто бы ничего не терял, время было советское, инвестиции государственные — все вместе развели бы руками в стороны.
Уже через час я сидел в библиотеке и гонял веером листы первых чеховских томов. Удача была столь невероятна и велика, что не поймать ее за хвост сейчас же, сию же минуту, никак невозможно было. В беглой путанице ранних чеховских заголовков, обрывков фраз, реприз, реплик вдруг обнаружился никогда до этого не читанный мной рассказ «От нечего делать». Сама постановка сочинилась мгновенно. На следующий день я потащил на студию уже напечатанный на грубой машинке «Консул» готовенький сценарий.
Хотя у Чехова жанр рассказа был обозначен как юмореска, я решил пересказать его так, как будто бы эту юмореску написал не суетный, желающий понравиться редакторам и девушкам Антоша Чехонте, а уже зрелый писатель, мудрый печальный Антон Павлович поры «Вишневого сада». И чтобы сама эта юмореска была разыграна актерами так, будто бы никакая это не юмореска, а, скажем, «Анна Каренина». И играть ее должны были, по мной задуманному, не характерные живчики, умеющие вытряхнуть из зала хохоток, а красивые романтические герои. Тут и магическая картинка, без которой уже никак было нельзя, услужливо явилась, та самая, почти из Булгакова, которую так хочется автору разгадать: откуда взялись эти люди, кто они, что с ними происходит, что ими движет, куда они идут, откуда берется их начало, где и каков конец?.. Первоначально картинка явилась такая: туманная крымская осень, на ялтинской набережной сидит человек. Пальто, шляпа, палка. Человек читает газету. Кричат чайки. Монотонно шумит у ног море. Две лошади, впряженные в пустую коляску. Дремлет на козлах возчик-татарин. Вдруг — порыв ветра. Газету вырвало из рук, понесло ветром, налепило на лошадиную морду. Лошадь фыркает, бьется, ленивый татарин позы не меняет… Человек встает, стуча палкой по белым камням набережной, куда-то уходит, насвистывая. Картинка мне понравилась до шума в ушах.
Появились у меня директор — Дмитрий Иосифович Залбштейн, о нем отдельная речь впереди, ассистенты. Стали искать актеров. В связи с романтической установкой вскоре появился в группе Коля Бурляев, который только что закончил съемки в «Колоколе» у Тарковского, в голове выплыл и, как в прекрасном сне, тут же был доставлен на «Мосфильм» романтический, загадочный, очаровательный женский кумир всех тогдашних, да и нынешних ленинградских театралов Алиса Бруновна Фрейндлих. На роль героя я хотел утвердить Леню Кулагина, который только что снялся в «Дворянском гнезде» Кончаловского. Сняли пробы. Пришёл художественный совет. Поглядел, скуксился. Неглупые, образованные люди долго объясняли мне, что я перепутал жанр — мол, тут должна быть юмореска, я объяснял, что ничего не путал, другой же жанр сознательно выбрал, это и есть основной замысел означенной постановки. Опять пожимали плечами, поднимая их даже выше, чем вначале. Фрейндлих и Бурляева, горько вздыхая, утвердили. Кулагина решительно отвергли. На укрепление моих неокрепших режиссерских мозгов был кинут очень опытный и умелый второй режиссер — Л. Л. Охрименко.
Второй режиссер оказался очень милой и ласковой женщиной со стальным пожатием руки.
— Люция Людвиковна, — представилась она. — Прошу не путать: «ковна», а не «говна»…
Я слегка испугался ясности.
— Пробы у вас хорошие, очень… Вы их не слушайте, а Кулагина брать правда не надо. Он сейчас модный, что плохо. Взять надо…
И она прошептала мне на ухо.
— Да вы что?.. — ополоумел я.
— Да. Да; да… И это будет ваш козырный туз!
Так в группе появился суперзвезда советского экрана, обаятельнейший, деликатнейший человек — Вячеслав Васильевич Тихонов.
