Прежде из этого окна я слышал мамин голос: «Сережа, иди есть!» или «Сережа, лови, я бросаю тебе варежки!». И вдруг в этом самом окне, из которого кричали всякие бессмысленные глупости мне и кому-то другие глупости кричал я сам, сидит чудесной красоты женщина, покачивая свешенными во двор ногами…

Я вернулся. Мы попили чаю. Катя предложила поехать на залив. Была середина сентября — еще можно было купаться.

Прежде всегда получалось так, что вдвоем с Катей мы не оставались — вокруг крутились какие-то люди. А теперь мы спускались по моей обшарпанной лестнице одни. До сих пор помню ощущение страшной неловкости, боязни чего-то, продолжавшую колотить меня дрожь.

Сели в электричку. Вагон был совершенно пуст, приехали в Солнечное, пошли через сосновый лес, вышли на абсолютно пустой осенний пляж. Босиком я дошел до воды — вода была теплая.

Мы зашли в кабинки, переоделись и вдвоем стали входить в залив. Шли долго. Время от времени останавливались, разговаривали. Потом шли дальше.

Выкупались. Вернулись. Легли на какие-то тряпки. Как ни странно, даже позагорали под нежарким осенним солнцем. Меня вдруг стала распирать страшная гордость: я с этой женщиной, вдвоем, на пустом пляже… Вдруг представил себе: а что, если бы она была в плаще и полы плаща плавали по воде (эта картинка мучила меня до тех пор, пока я наконец не снял «Спасателя»), Потом мы пополоскали ноги в пресной серой воде залива, надели сандалии и пошли через лес к станции.

По дороге домой купили бутылку вермута, плавленые сырки. А когда дома допили вермут, доели сырки, я стряхнул у себя с груди крошки, тут мне уже было ясно: все, я погиб. Вырваться из плена этой волшебной женщины не смогу никогда…

Во ВГИКе я толком не снял ни одной работы, и только потому, что все, что не было связано с Катей, не интересовало меня напрочь. Четыре года я совершенно завороженно репетировал «Иванова». На третьем курсе мы поженились и прожили вместе довольно долго. Эти годы вспоминаю с огромной нежностью и благодарностью, при том что брак с Катей был для меня очень тяжелым, и физически, и нравственно, испытанием.

Сама по себе женитьба произошла довольно забавно. Эдик Володарский, с которым мы дружили, частенько выпивали, вдруг, курсе на третьем, стал одержим странным бзиком — жениться. Он делал предложение разным вгиковкам. С одной из них у него начался длительный роман, все шло к свадьбе, и для этого случая он купил будущей жене подвенечное платье, но в последний момент все расстроилось. Эдик положил платье в портфель и с портфелем ходил по ВГИКу. Встретив какую-нибудь студентку, он первым делом прикидывал, подойдет или не подойдет ей платье. Если казалось, что подойдет, делал предложение.

Катя Васильева

В числе других кандидатур оказалась и Катя. Допускаю, что тут дело было не только в платье — к Кате он вполне всерьез относился и, наверное, любил, но побудительным толчком ко всему дальнейшему послужило именно платье.

Эдик, конечно, был замечательный человек, открытая душа, драчун и вообще славный. Но он-то знал, как я отношусь к Кате. Товарищ, одним словом… После того как мы три года пропили вместе, он заявился к Кате домой и сказал:

— Кать, выходи за меня!

— Эдик, ты что, сбрендил, что ли? Что ты мелешь?

— Да нет, я серьезно. Мы, Катюха, так жить будем!

— Отстань, хватит глупостей!

— Тогда выходи за Сережку. Сережка, я чувствую, в тебя влюблен. Пошла бы за него замуж?

Катя подумала и сказала:

— Пошла бы, пожалуй.

В это время я был в Ленинграде. Не дожидаясь моего возвращения, они пошли к Катиной маме, Эдик сказал:

— Катя выходит замуж за Сережу. Это замечательный парень, мой друг…

На что Олимпиада Витальевна, которой Катя сильно надоела со своими компаниями и гулянками, с готовностью согласилась.

Я и не подозревал обо всем этом, как вдруг у меня в Ленинграде раздался звонок и плачущая Олимпиада Витальевна сказала:

— Сережа, я так рада! Ребята мне все сказали…

Следом раздался голос Эдика:

— Старик, дело в шляпе. Она за тебя выходит.

— Кто выходит?

— Катя. Я от нее звоню. Она согласна.

— Но я ж ничего не предлагал!

— Она согласна!

Затем подошла Катя:

— Сережа! Я действительно очень рада и, конечно, согласна.

Эдик перехватил у нее трубку:

— Катя пока побудет в Москве, я выезжаю к тебе для уточнения деталей предстоящего.

Короче говоря, через два дня я вернулся в Москву и с Ленинградского вокзала поехал не в общежитие, как обычно, а домой к Кате.

Перед свадьбой предстояло серьезнейшее дело — знакомство с Катиным отцом. Мой будущий тесть был знаменитый тогда поэт — Сергей Александрович Васильев, автор огромного количества популярнейших песен, каждый день звучавших по всем программам радио. С Олимпиадой Витальевной он был в разводе, но о детях — и о Кате, и о младшем — Антоне, как мог, продолжал заботиться.

От встречи я уклонялся. За Васильевым шла слава (которую поддерживала и Катя, болезненно переживавшая его развод с матерью) человека крайне правого, антисемита, черносотенца, короче — общественного страшилища. А я, как вы уже поняли, учился в мастерской одного из лидеров крыла крайне левого, суперпрогрессистского, где Васильев воспринимался как бы уродливым антиподом Ромма. Чтобы избежать встречи с этим гипотетическим монстром, я предложил Кате для начала отнести на пробу папе мою скромную фотокарточку.

— Что за глупости? Раньше или позже, все равно придется пойти знакомиться.

Но я все-таки уговорил ее для начала попробовать знакомство на фотографии. Потом Катя рассказала мне, что, когда моя карточка, отковыренная из студенческого билета, легла на папину ладонь, после долгой паузы разглядывания последовала фраза, которую вполне могу причислить к разряду выдающихся:

— А что? Хорошее русское лицо…

После такого щедрого аванса было уже не так страшно и лично знакомиться с будущим тестем. Позднее, встречаясь с ним, я постоянно ощущал, что этот человек несомненно вызывает у меня определенную ласковую симпатию. Только из солидарности с Катей, из брачного, что ли, приличия, я иногда поддакивал кивком, когда при мне принимались рассказывать о нем всякую жуть. Мне же он показался довольно милым и даже в чем-то вполне удивительным человеком. Ну в частности, слывя одним из главных пародистов страны, он при этом был начисто лишен какого бы то ни было чувства юмора. Отчего наши разговоры с ним нередко выглядели достаточно забавно.

В те годы в большой моде была так называемая площадная поэзия. Евтушенко, Вознесенский собирали в Лужниках полные залы, что вызывало у Васильева естественную ревность. Однажды он мрачно сказал:

— Хочу посоветоваться с тобой, Сережа. Что, если собрать в Лужниках вечер, такой же, как у этих? Вот только не знаю, как его назвать, чтобы народ пошел?

— Я бы на вашем месте, Сергей Александрович, назвал его хлестко: «Глаза в глаза». И подзаголовок: «Встреча поэта Сергея Васильева с евреями города Москвы».

— Ты думаешь, это можно? — без тени юмора засомневался он.

Был и еще один случай в продолжение той же мутной темы. Однажды летом мы стояли на балконе, ожидая гостей, собиравшихся на Катин день рождения. Приехал Васильев, страшно возбужденный.

— Представляешь, подъезжаю сейчас на бензозаправке к колонке: ну что мне ждать, когда МАЗ зальет свои двести литров. Пока шофер МАЗа ходил платить к окошечку, сунул кишку и лью. А он возвращается и так злобно говорит, на меня глядя: «Ну что, жиды! „Волг“ себе напокупали и без очереди прете». Меня, знаешь, аж заколотило. Думаю, как бы ему покрепче ответить. Я на него посмотрел и говорю: «Ну ты, вали отсюда, пока я тебя вот этими руками не удушил, антисемит поганый».

Такой противоречивый человек был мой родственный тезка Сергей Александрович.