На выходе из школы Светлана Ивановна сказала:

— А этого козла Смирнова надо обязательно примерить. И Вера могла ему дверь открыть. Всё-таки, отец её ученика.

Я размышлял над рассказом сыщика Савина о походе в школу и думал, что ничего мне не даёт моё «послезнание». Я помнил одно отдалённо похожее убийство одинокой учительницы, но то было в девяностых, и смерть тогда наступила от прямого ножевого удара в сердце. Это явно не тот случай. А в семидесятых ничего подобного я вспомнить не мог.

И что же это получается? Опять тот же вопрос, уже порядочно набивший оскомину, и на который ответа не будет по определению. Потому что его не может быть. Я живу в старом русле своей жизни или это что-то другое? И это из-за моего поведения действительность меняется или я здесь не при чём?

Я вернулся мыслями к убийству из девяностых. Ерунда, конечно! А с другой стороны, почему бы и нет? Чем ещё не одна рабочая версия, если нет других? Что, если убийца — это… Нет, над этим надо хорошенько подумать.

Два юриста — три мнения. Слышали такое? Так вот, я вам скажу, что это чистая правда. И подтверждается она в нашей работе каждый день, особенно на утренней оперативке. Вот и сегодня.

Хозяин кабинет майор Семенов просматривает накопившиеся за дежурные сутки бумаги, ставит в правом верхнем углу резолюции, распределяя материалы по своим службам: это пойдет участковым инспекторам, это в Детскую комнату милиции, это в дознание. Прежний дежурный следователь сидит с чуть усталым видом.

— Боря, так ты будешь писать отказной? — интересуется Семенов, поднимая глаз от очередного документа.

— Нет, конечно, — хмыкает Боря. — А на каком основании отказной?

— Так человек спятил, неужели неясно? Или он «белку» поймал?

— Неясно, — пожимает плечами Боря. — Где справка из дурдома? А пока мы имеем три проникающих ранения в область живота. Заключения судебной экспертизы нет, только справка из больницы, но я уверен — выдадут заключение, что тяжкие телесные повреждения. А «белочка» — тоже не факт, что установят. Да и не мешает одно другому. Разве не может быть и «белочка» и проникающее одновременно?

— Значит, не будешь? Ведь ясно же, что это он сам себе причинил. — напирает Семёнов.

— Нет, — нагло отвечает Боря. — И вообще пусть вон «урки», — он кивает в сторону меня и моего сменщика, — постановление об отказе выносят, если вам отказной нужен. А я только возбудить сто восьмую могу. В справке из больницы ясно же написано, что ранения проникающие.

Беда с этими следователями. Их процессуальная независимость отвратительно влияет на их характер и чувство субординации. Могут и с самим начальником отделения спорить вот так до бесконечности, что сейчас и происходит на глазах у других присутствующих. А особенно задиристые (здесь, как правило, употребляется другое слово на букву «г») могут ещё и пожаловаться, что ни них «давят».

Тяжкие телесные, сто восьмую статью Уголовного кодекса РСФСР, у нас не любят. Хуже ее только убийство. А еще хуже — нераскрытая сто восьмая, сиречь — «глухарь».

И что самое скверное, что если по другим статьям, которые не настолько тяжкие, с возбуждением или отказом можно подождать, то по сто восьмой решение принимается сразу, в течение суток. И плевать надзирающему прокурору, что заключение судебно-медицинской экспертизы, вполне вероятно, будет готово, когда гражданина выпишут из больницы, потому что только судебно-медицинские эксперты имеют полномочия определить степень тяжести телесных повреждений, а у них своё расписание работы.

Конечно, спустя недельки через две уголовное дело будет прекращено «за отсутствием состава (а иногда и события) преступления», но сейчас-то отделение получает «глухарь», а вместе с отделением и горотдел со всеми вытекающими из этого факта неудовольствиями вышестоящего начальства. Да и в горкоме КПСС, прочитав очередную сводку могут озаботиться вопросом, а что это у вас, товарищи, творится с преступлениями против личности в то время, когда всё прогрессивное человечество, понимаете ли, твёрдой поступью шагает, сами знаете, куда? И ведь знают все, что на уровень преступности влияет более пятисот факторов, а виновата почему-то только одна милиция. Так проще, видимо. А то ведь начни искать, с кого за эти пятьсот факторов спрашивать — и есть риск наткнуться на самих себя. А это не по-партийному как-то получается. Так что уж лучше все претензии к милиции. Она привычная, и не такое стерпит.

Так что, возвращаясь к теме, огрести-то мы огребем, а хвалить потом за прекращённый глухарь (что прекращено, что раскрыто — всё одно) никто не станет.

А в чем вообще сыр-бор? Из реплик выясняю, что некий гражданин увидел около строящегося моста летающую тарелку, из которой вышли зеленые человечки, и понял, что будет сейчас похищен. Но наши люди врагу живыми не сдаются, поэтому решил порезать себя ножом, который как раз для этого дела оказался случайно у него в кармане. Но не успел, потому как зелёные человечки отобрали у него нож и нанесли ему несколько ранений, очень болезненных, так что он испытывал сильные мучения и чуть не умер.

А что, в семьдесят шестом году уже прилетали летающие тарелки? Мне казалось, что они прилетят попозже — в конце восьмидесятых-девяностых, когда на советского гражданина обрушится шквал газетных «сенсаций», включая инопланетян, которые стоят за всеми мировыми войнами и прочими катаклизмами.

Странно, но я дела «о зеленых человечках» не помню. Ну, если оно было в семьдесят шестом, а я пришел в уголовный розыск в семьдесят восьмом, то ничего удивительного. За два года столько всего появится, что о человечках забудут.

— Борь, но это и так понятно, — вздыхает майор. — Ты же объяснение читал? Какие летающие человечки и зеленые тарелочки? Ну кто же нормальный такое напишет? С бабой поцапался, та выгнала из квартиры. Наклюкался и решил себя зарезать. И все. Попытка самоубийства. Нет тяжкого.

— А кто объяснение такое взял, про зеленых человечков? — усмехается Боря. — Не надо было всякую ахинею записывать. Мало ли чего наборонить можно!

Взгляды присутствующих устремляются на меня, потому что это уже притча во языцах, как раненый участковый после реанимации что-то говорил о сто четвертом микрорайоне и каком-то аквариуме. Слово «аквапарк» не понял никто.

Майор Семенов изрек тираду, в которой говорилось об инспекторах уголовного розыска, не умеющих работать. Благозвучные слова при этом были почти неразличимы на фоне витиеватых идиоматических выражений.

— А я записал то, что он мне рассказывал, — огрызается сдающий смену сыщик. — Время утреннее, конец смены, если я пустой приеду, от вас же и получу по шапке.

Семёнов начинает нервничать — перепалка со строптивым следователем затягивается без особой для этого нужды. Решение находится — ни нашим, ни вашим.

— Краснюк, — начальник подаёт тощий материал дежурному, — дорабатывайте в дежурные сутки. Если затрёт с текущими происшествиями, доложишь. Всё понятно?

Инспектор уголовного розыска, который принимает смену вместе со мной (я тут как бы стажёр) почти с ненавистью смотрит… Нет, не на Борю, а на своего сменщика. Это ведь ему теперь придется подчищать хвосты. А Боря, что? — Он по существу дела говорит.

А я смотрю на старшего лейтенанта — постарше меня лет на пять, почти с нежностью, потому что узнал в молоденьком следователе Бориса Рябинина, впоследствии подполковника, лучшего следователя города и области, а по выходе на пенсию — лучшего адвоката Череповца. Кто-то, может, со мной и не согласится, но я — то знаю, что это именно так.

Следователи, узнававшие, что в их деле адвокатом будет участвовать Рябинин, впадали в прострацию: женщины срочно уходили в декрет, мужчины в запой. Борис Михайлович мог на заседании суда развалить любое дело, отправив его на доследование. Уж с его-то опытом и умом, не отыскать огрехов? Но дела он редко разваливал, жалел своих недавних подчиненных, да и смысла в этом не видел — клиент-то в СИЗО, нужно его дело решать. А вот добиться от суда переквалификации тяжкого преступления на менее тяжкое — это запросто. А был вообще случай, когда подсудимого, содержащегося в СИЗО, освободили прямо в зале суда. К Рябинину была очередь даже не для того, чтобы он взял клиента, а просто ради дельного совета по какому-нибудь хитрому вопросу.