Время замедляется, чтобы вы никогда не забыли, насколько вы бессильны.

А я совершенно бессильна. Не в силах сделать ничего, кроме как впитывать каждую деталь этого жестокого нападения, пока мой разум окончательно не отключится.

Образы и звуки расплываются и искажаются, пока волна холодного воздуха не обволакивает пот и кровь на моей коже. Когда моё зрение проясняется, я замечаю пустой взгляд в глазах моего умирающего отца. Слышится влажное, ритмичное бульканье, когда последние вздохи отца вырываются из его груди, его отрезанный язык валяется на ковре между нами. Но есть и другой звук, с другой стороны от меня — задыхающаяся мольба под угрожающим шепотом.

— Ты неряшлив. Любитель. Недостойный. И это моя территория.

Это стоит мне колоссальных усилий, но я поворачиваю голову в сторону звука.

Мой обидчик стоит на коленях между телом моей матери и моим. Он изо всех сил пытается оттянуть провод от своей шеи. За ним стоит другой мужчина, одетый в чёрное, кожаные перчатки плотно прилегают к его костяшкам, пока он тянет деревянные ручки гарроты назад к своей груди.

Он прекрасен. Невероятно красивый. Старше меня, но ещё молод, может быть, около двадцати лет. Тёмные волосы, высокие скулы, таинственная улыбка на полных губах, когда он наблюдает за тем, как его жертва сопротивляется в его хватке. Он свирепый ангел. Сосредоточенный и решительный. Спаситель, вершащий правосудие, на которое я не способна.

Он ещё крепче сжимает гарроту и снова шепчет человеку в своей хватке.

— Твои кости будут не более чем низкокачественным трофеем на моей стене, но я всё равно возьму их.

При этих словах мой обидчик начинает сопротивляться еще сильнее. Ангел движется вместе с ним, в каждом движении чувствуется грация. Всё его внимание сосредоточено на горле, зажатом в его безжалостной хватке. Кажется, он даже не замечает моего присутствия. Он как будто не слышит моего затрудненного дыхания или не чувствует тяжести моего пристального взгляда.

Не замечает крошечный клочок бумаги, выпавший из его кармана.

Не видит, как мои связанные руки ползут по окровавленному ковру, чтобы схватить упавший чек.

Не смотрит, как я читаю его, не видит, как я закрываю глаза, чтобы запомнить каждую деталь. Не знает, что я подтягиваю его к себе, чтобы положить в карман.

Ресторан-бар кампуса Арли. Университет Ревери Холл. Оплата наличными. Пеллегрино. Салат цезарь с курицей. Капучино.

Я закрываю глаза на мгновение, мысленно повторяя эти детали снова и снова, пока они не отпечатываются в моем мозгу.

Когда я открываю глаза, моего ангела уже нет. Моего нападавшего больше нет. Отрезанный язык моего отца, видеокамера, молоток — всё исчезло. Остались только ножи в моей груди и остывающие тела моих родителей на полу. Нас бросили, оставили мерзнуть на сквозняке из открытой двери или окна где-то в доме. Но этот поцелуй холодного воздуха подстегивает меня, ложится на мои раны, как шепот, который говорит мне действовать. Несмотря на боль, слабость, страх и отчаяние, он толкает меня на четвереньки, требуя, чтобы я ползла по битому стеклу в поисках телефона матери. Изо рта капает кровь, я хриплю от боли в поврежденном легком, а холодный сквозняк всё ещё цепляется за меня, умоляя не останавливаться.

— Кири.

Это слово достаточно знакомо, чтобы быть реальным, и достаточно незнакомо, чтобы вбить клин между прошлым и настоящим.

Я моргаю. Дыхание сбивается. Фантомная боль пронзает моё легкое. Вижу стекло на полу под руками. В один момент мои ладони лежат на ковре в доме моего детства, мягкий ворс — это ласка для боли от острых осколков. Но когда я снова моргаю, мои ладони лежат на блестящей серой плитке моего кабинета. Единственная связь между двумя мирами — звук моих страдальческих выдохов и мерцание разбитого стекла.

— Кири… Ты можешь отпустить это.

Чья-то рука обхватывает меня за плечо. Кожа под моей влажной рубашкой наслаждается прохладным прикосновением. Я вся мокрая от пота и дрожу, словно у меня лихорадка. Голова пульсирует ровным гулом, по мере того как прошлое отступает, а настоящее освобождается от удушающей хватки.

— Это всего лишь воспоминание, — говорит Джек, его голос тих, а другая рука обвивается вокруг моего запястья. Его пальцы лежат на моем пульсе. Когда я отрываю взгляд от стекла и поднимаю глаза, Джек смотрит сначала на свои часы, а следом на мои, его губы складываются в мрачную линию. — Это всё нереально.

Я хочу сказать ему, что он ошибается, что каждое воспоминание оставляет после себя что-то реальное. Реальные шрамы. Реальные последствия. Но сейчас у меня нет сил бороться с ним.

Я переключаю своё внимание на стекло на полу, на кровь, которая сочится из-под моей правой ладони, вдавленной в осколки. Когда закрываю глаза, Джек оставляет мне лишь несколько судорожных вдохов, прежде чем поднимает моё запястье и, схватив другой рукой за бицепс, помогает мне встать на ноги. Стекло хрустит под нашими ботинками, пока он ведет меня к столу, его прикосновение — надежный якорь, который не отпускает меня, даже когда он предлагает мне опуститься в кресло.

Когда я устраиваюсь, Джек опускается передо мной на колени, берет окровавленную руку и переворачивает её, чтобы осмотреть неровный, глубокий порез на мякоти большого пальца. Между его бровями образуется складка, которая исчезает, когда он тянется к коробке салфеток на моем столе.

— Здесь понадобятся швы, — говорит он, прижимая салфетки к ране. Мышцы на его челюсти подрагивают, когда я качаю головой. — И это не вопрос. Это констатация факта.

— Я не могу, — отвечаю я шепотом. Глаза Джека сужаются, в то время как я качаю головой во второй раз. — Это случится снова, если я поеду в больницу сейчас. Я не могу.

Джек смотрит в сторону двери моего кабинета, на его лице появляется задумчивый хмурый взгляд, прежде чем он поднимает промокшую салфетку, чтобы посмотреть на порез. Его недщовольство углубляется, как будто он только что подтвердил своё собственное утверждение о швах и недоволен результатом.

— Держи это и не двигайся, — говорит Джек.

Его хватка сжимается вокруг моей раненой руки, пока я не прижимаю салфетку сама. Он отступает, поднимаясь, каждое движение — хореография сдержанности, его оценивающий взгляд пронизывает мою кожу. Когда он выпрямляется во весь рост примерно в метре от меня, он поворачивается и выходит из комнаты.

Тишина, которая обрушивается на меня после моих воспоминаний, на этот раз не пугает, как это часто бывает. Я даже не слышу Джека, куда бы он ни ушел. Но осознание того, что он рядом, на удивление успокаивает. И если бы у меня сейчас было больше силы воли, я бы наказывала себя за такие чувства. Я знаю, что мне следовало бы улизнуть и найти другой способ разобраться с этим порезом самостоятельно, без непрошеной помощи Джека. Уверена, что в лаборатории Брэда есть расходные материалы, которые я могла бы использовать. Может быть, суперклей. Он вечно что-то ломает и пытается это исправить.

Но я не двигаюсь со стула.

Проходит несколько минут, прежде чем Джек входит в мой кабинет из тени коридора, и, хотя он только что был здесь, вид его, входящего с пузырьком йода в одной руке и медицинскими принадлежностями в другой, вызывает давно забытую боль в глубине моего сердца. Дело не только в темной щетине на идеальном изгибе его челюсти или полных губах, которые часто изгибаются в легчайшей ухмылке, как отработанная маска. И не в черном костюме, подогнанном под его атлетическую фигуру, не в верхних пуговицах его черной рубашки, расстегнутых, чтобы показать проблеск кожи, которую я хочу попробовать на вкус. Всё дело в знании того, кто он такой, на что он способен. Я знаю, что он сделал, потому что я это видела. Загадка заключается в том, почему он делает это? Почему он оставил меня в живых, когда мы встретились в первый раз? Просто потому, что думал, что я все равно буду страдать и умру? Почему он хочет помочь мне сейчас, неужели только из-за моих угроз?