Совсем рядом бултыхался Иван, хватался за край полыньи, но выбраться не мог, намокший лёд крошился под руками, и он срывался и срывался в воду. Тяжёлый плащ тянул его ко дну. Собрав все силы, Алёшка поплыл к дальней стороне образовавшейся купели. Доплыв, выпростал из воды руку, забросил на ледяной покров и замер, чувствуя, как наливается тяжестью и немеет тело, а затем мощным, но плавным рывком повернулся к краю рваной дыры боком и выбросил на неё ногу.
Сперва ничего не получилось — лёд обломился, и Алёшка соскользнул в воду, успев только раскинуть в стороны руки, чтобы не уйти в неё с головой. Руки не желали шевелиться, он почти не чувствовал их и, выкинув снова на лёд, тяжело дыша, закрыл глаза. Бесполезно. Ему не выбраться… Паника ударила в голову, заставляя судорожно бултыхаться, хватая ртом воздух, но цепляясь за край уходящего сознания, Алёшка смог заставить себя замереть. Медленно выдохнул, затем медленно вдохнул и вновь попытался тягучим плывущим движением выбросить на край полыньи ногу. Та уперлась в твердую поверхность, и медленно, по вершку вытягивая тело наружу, он уговаривал себя не спешить, понимая, что если погрузится в воду вновь, то больше уже не всплывёт.
Удалось вытащить себя наполовину, Алёшка полз по снегу, будто слизняк, растекаясь по тающему льду, цеплялся за рыхлый мокрый наст пальцами, которые ломило так, что от боли выступили слёзы. Наконец, он оказался снаружи весь, из последних сил перекатился в сторону, затем ещё и ещё и остался лежать, уткнувшись лицом в снег. В последний раз мучительно и истошно закричал Люцифер, раздался громкий всплеск, и наступила тишина. С трудом приподняв голову, Алёшка увидел в паре саженей от себя лишь чёрную, поблёскивающую гладь, по которой расходились широкие круги. Никого не было ни в воде, ни на рваном окоёме изломанного льда.
Уронив голову на снег, он заплакал.
* * *
В спальне было сумрачно, портьеры глухо задёрнуты так, что даже крошечный лучик не проникал. И Мавре невольно подумалось — отчего в комнате, где лежит тяжело больной, всегда стараются создать этот мрак, ведь даже умирающему хочется увидеть небо, солнце, услышать щебет птиц и почувствовать дуновение весеннего свежего ветра…
Она осторожно приблизилась к сидящей в изголовье кровати фигуре, боясь потревожить, но Елизавета не спала — тут же обернулась на шорох шагов.
— Ну как он?
— По-прежнему. В горячке. Мечется, бредит.
— Давай я с ним посижу. Отдохни, голубка моя. — Мавра присела на край огромной пышной постели под роскошным парчовым пологом, где на смятых простынях, разбросав в стороны руки и запрокинув голову, лежал Алексей Розум.
Когда Василий Чулков с Александром Шуваловым, впрягшись в розвальни, привезли Розума во дворец, тот был уже плох — тяжело, со свистом дышал, и взгляд ускользал, так что непонятно было, видит ли он окружающих. Елизавета велела отнести его в свою комнату. К ночи поднялся жар, он впал в беспамятство, и вот уже пятый день не приходил в себя, бредил, метался, натужно хрипло дышал и заходился в кашле. Лесток с каждым днём мрачнел всё сильнее.
— Иди поспи. — Мавра тронула Елизавету за плечо. — Сама скоро упадёшь с ним рядом.
Елизавета отрицательно помотала головой и погладила Розума по волосам.
Тогда, в понедельник, у неё случилась тяжелейшая истерика со спазмами и конвульсиями, Елизавета рыдала и билась так, что пришлось пускать кровь и давать снотворное. Но, придя по утру в себя, она, несмотря на протесты Лестока, отправилась к больному и с тех пор почти не отлучалась.
Розум застонал, заметался на кровати, сбросив с себя перину, которой был укрыт, глухой сиплый голос, совершенно не похожий на его мягкий баритон, забормотал невнятно: «Пытайте… лучше пытайте… я не стану доносить…»
Елизавета схватила его за руку.
— Тише, тише, успокойся. — По щекам её текли слёзы, и Мавра почувствовала, что сама сейчас разрыдается.
Больной обмяк, задышал ровнее, казалось, голос Елизаветы успокоил его.
— Он всё время повторяет это… Как будто Алёша, тот Алёша, говорит его устами. — Она зажмурилась и сделала движение, словно хотела зажать уши, но вместо этого закрыла лицо руками. Голос зазвучал глухо:
— Они пытали его, Мавруша… пытали… — Елизавета судорожно, сипло всхлипнула, звук перешёл в отрывистое глухое рыдание, Мавра поспешно обняла её.
— Нет, голубка моя, нет! Ивашка солгал! Специально, чтобы сделать тебе больно, — проговорила она, но Елизавета покачала головой.
— Я знаю, что он сказал правду. Они действительно мучили его. Мучили из-за меня… Если бы я послушала тебя, если бы заставила себя забыть его, ему не пришлось бы пройти через этот ад… Это я его погубила.
Мавра прижала её к себе, покачивая, как ребёнка.
— Не думай о том, голубка… Не надо!
— Не могу Мавруша… Я только об этом и думаю все эти дни. Зачем я на свете живу? Какой прок в моей жизни? Чтобы из-за меня гибли любимые люди? Не приведи тебе Бог испытать такого… Вот и Алексей Григорич… Он же за меня жизнь отдал. А я слишком поздно поняла, что люблю его…
— Он не умрёт, голубка! — Мавра закусила губу, чтобы не разрыдаться. — Он сильный, молодой…
— Арман сказал, у него началась инфламанция пневмы[167]. И надежд мало…
И она заплакала беззвучно, безнадёжно, крупные горячие капли падали на грудь, на смятую постель.
— Завтра Пасха, — тихо проговорила Мавра. — Самый светлый день в году. Помолись за него. Неужели же Бог тебя не услышит?
— Я молюсь. Всё время молюсь, но, должно быть, я слишком много грешила, Господь отвернулся от меня и не хочет больше внимать моим молитвам.
-----------------
[167] воспаление лёгких
* * *
Всенощную служили у Исаакия Далматского. Стоя на обычном своём месте, по левую руку от императрицы, она привычно клала поясные поклоны и осеняла себя крестом. Но душа Елизаветы металась. Она старалась проникнуться светлой пасхальной радостью, когда сердце звенит и поёт от счастья, заходится восторгом и упоением, но вместо праздничного ликования в нём дрожью отдавалось единственная слёзная мольба: «Господи, исцели раба Твоего Алексия!»
Елизавета понимала, что это неправильно, что в этот день ничего иного, кроме всепоглощающей радости Воскресения Христова, в сердце быть не должно, что сие только оскорбляет Того, чьей помощи она просит, но ничего поделать с собой не могла. Душа была словно приколочена к телу гвоздями.
Молиться за Алексея, жарко, страстно, до изнеможения и мучительной боли в висках, как она молилась у его постели, тоже не получалось. Отчего-то все слова забылись, и она всё повторяла и повторяла своё «Господи, исцели…», понимая, что подобное моление не воспарит к небу и не достигнет сердца Иисусова. И с трудом сдерживала слёзы.
Домой вернулись около четырёх. Елизавета взбежала по лестнице и ринулась в спальню, где лежал больной. Искра надежды — а вдруг! — всё же трепетала в душе.
У постели дремал в кресле Лесток.
— Как он, Арман?
Лесток потёр осоловелые со сна глаза и хмуро пожал плечами.
— Пока жив, Ваше Высочество. Но я бы на вашем месте готовился к худшему. Слышите, как он дышит? Если инфламанция затронула только одно лёгкое, надежда ещё есть, но если оба — пора звать попов.
Дышал Розум и впрямь сипло, натужно, словно это стоило ему немалых усилий.
Лесток ушёл к себе, а Елизавета, не раздеваясь, прилегла на край постели. Душу захлестнуло отчаяние. Сквозь радугу слёз она смотрела на него, и в голове была пустота, только воспоминания проносились одно за другим, точно кто-то показывал ей живые картины.
Смущённый парень в перемазанных грязью сапогах стоит среди крестьян, а она, привстав цыпочки, целует его в губы — Христос Воскресе! Вот он перед нею расхристанный, в рваной рубахе, а за руки его держат четверо мужиков, она трогает пальцем рубец от кнута на щеке. Вот он смотрит на неё, в глазах мольба — «Я стану защищать вас, как сумею. Только позвольте быть с вами рядом.» И ведь защитил… Защитил ценой собственной жизни… Тёплый летний дождь течёт по лицу, она смотрит ему в глаза почти не дыша, и рука лежит у него на груди, прижатая широкой тёплой ладонью… Она чувствует, как капли стекают по щекам, или это не дождь вовсе? Вот силуэт всадника на белом снегу, холод сенного сарая, тепло его рук, такое надёжное, успокоительное, родное… И чёрная бездна полыньи. Конец всего.
