Наутро его разбудил Василий. Он был свеж, как кочан капусты и, кажется, вполне доволен.

— Фу! — Чулков принюхался. — Тебе, Лексей Григорич, баня не лишней станется! Дух, как на конюшне… Пошли, истопим да помоемся как следует.

Лёжа в клубах душистого пара — веники были Купальские с богородициной травой — Алёшка чувствовал, как возвращаются силы и в душе зажигается радость. Ну и пусть она опять его не замечает, главное, он всё же смог уберечь её от беды! Они дома, и больше ей ничего не угрожает!

Василий, хлеставший его по спине, словно подслушал мысли.

— Спасибо тебе, Алексей, — сказал он вдруг, и Алёшка удивился, так Чулков его ещё ни разу не называл. — Должник я твой по гроб жизни…

— Да ты-то причём? — не понял он.

— Сестрицу мою молочную от большой беды спас. А дороже неё у меня никого нет. Хороший ты мужик!

В устах насмешливого и колючего Василия сказанное прозвучало осанной. И Алёшка невольно смутился — пожал плечами и ответил нарочито сухо:

— Ты тут ни при чём. Не тебя ради старался. Да и неизвестно сие — спас чи нет. То, что мы успели вперёд хлопцев из Тайной канцелярии, не значит, что они следом не пожалуют по наши души.

Василий вздохнул и сел на полок рядом.

— А коли и впрямь пожалуют? Что делать станем? Врать, что в соседней роще заблукали? И три недели дорогу найти не могли?

— Давай думать, — вздохнул Алёшка. — Как можно объяснить, что вместо трёх дней Её Высочество ехала до слободы три недели?

Он как в воду глядел. На третий день к обеду во дворец пожаловал десяток солдат-семёновцев во главе с пожилым красноносым, будто с похмелья, сержантом. Они принялись опрашивать прислугу, а сержант отправился в монастырь. Воротился из обители он зело не в духе и коршуном налетел на Чулкова с Алёшкой. Полдня мучил вопросами, а под конец, обложив обоих по матери, велел арестовать и доставить в Москву в Тайную канцелярию.

Глава 39

в которой Алёшка собирается стать мучеником

Ночь Алёшка провёл на гауптвахте Семёновского полка, куда обычно помещали арестованных. Не сказать, чтобы был он твёрд духом и судьбы своей не страшился. Страшился, да ещё как… За месяцы, что провёл в Москве, он слышал немало россказней про Тайную канцелярию и её главного людоеда — генерала Ушакова, который ежели никого днём до смерти не запытал, так ночью и сон к нему не идёт.

Алёшке ещё не доводилось испытывать настоящих телесных страданий. Не считать же оными отцовскую порку, на каковую напрашивается хотя бы раз в неделю всякий мальчишка. А так он даже с хлопцами всерьёз не дрался ни разу. И теперь было ужасно страшно — вдруг не выдюжит…

Радовало одно — за пару часов до прибытия во дворец солдат и красноносого сержанта Василий съездил в монастырь, встретился с Елизаветой и подробно рассказал придуманную ими легенду. Так что если станут расспрашивать, все трое знали, что отвечать.

Наутро пришёл пожилой похмельный солдат в кривобоком облезлом парике, и поволок его, бледного и невыспавшегося, в расположенное неподалёку здание. Там завёл в подвал и оставил сидеть на лавке возле большого канцелярского стола под присмотром копииста, что копошился в дальнем углу, шуршал листами бумаги, доставал и очинял перья, наливал чернила из здоровенной бутыли.

Алёшка боязливо огляделся вокруг и про копииста вмиг позабыл — в глаза ему бросилось большое заржавленное кольцо в потолке, свисавшие с него верёвки, развешенные по стенам сыромятные ремни, банные веники и жаровня для углей с разложенными на ней клещами, многообещающе темневшая в углу.

Дыба…

С трудом сглотнув образовавшийся в горле ком, Алёшка почувствовал, как взмокла спина. Он покрылся ледяной испариной весь с головы до пят — шея, подмышки, даже ладони и ступни ног сделались отвратительно липкими и холодными, как жабья кожа. Сжав зубы, чтобы те не застучали, он опустил глаза, стараясь не смотреть на жуткие орудия.

В детстве, читая Жития, он восхищался стойкостью христианских мучеников, которых пытали, распинали, бросали на растерзание диким зверям, и был уверен, что, окажись сам на их месте, тоже вынес бы любые муки и не отрёкся. Ибо как можно отречься от того, кого любишь больше всего на свете?

Похоже, сегодня ему предстоит узнать, каково это — страдать ради того, кого любишь. И пусть его не прославят в лике святых да и в рай он, многогрешный, вернее всего, не попадёт, но зато может спасти жизнь ей — своей коханой. Для этого нужно всего лишь вытерпеть всё то, что станут с ним делать при помощи всех этих ремней, верёвок и железок.

Алёшка закрыл глаза, пытаясь вызвать из памяти дорогое лицо, и Елизавета послушно явилась — напомнив всё то, о чём он себе думать не позволял: вкус губ, запах волос, нежность обнажённой кожи под ладонями и глаза, такие близкие, что в них видно, как в зеркале, собственное отражение. Ничего, сегодня можно. Воспоминания, обычно отнимавшие силы и твёрдость, сейчас удивительным образом стократно их увеличили.

— Спите, Алексей Григорич?

Он вздрогнул и поднял взгляд — напротив стоял немолодой господин в длинном, завитом, точно руно, парике. Был он высокий, наверное, ростом с Алёшку, широкоплечий и напоминал былинного богатыря, по недоразумению втиснутого в кургузое немецкое платье. Глаза на исчерченном морщинами лице глядели с исследовательским интересом, точно рассматривали диковинное насекомое, решая, то ли сразу раздавить, то ли посадить в склянку и понаблюдать, как оно там станет барахтаться, ползать, дёргать усиками и лапками, разыскивая выход.

— Верно, не выспались? У нас тут условия аскетические, не всякий сдюжит…

Алёшка молча смотрел на него.

— Моё имя Андрей Иванович Ушаков, — представился богатырь в парике. — Я начальник Тайной канцелярии, всякой крамолой занимаюсь. Я вам стану вопросы задавать, а вы уж будьте милостивы — отвечайте, да без вранья. Мне, Алексей Григорич, как Господу Богу, говорить можно одну только чистую правду.

Он сделал знак копиисту, сидевшему в дальнем углу — записывай, и начал издалека.

Пока Алёшка отвечал на традиционные вопросы про имя, место рождения и вероисповедание, он успокоился, насколько это вообще было возможно, руки перестали дрожать, а голос сипнуть. Затем вопросы стали более заковыристыми, и он невольно внутренне подобрался.

— Значит, вы выполняете обязанности гофмейстера при дворе Её Высочества цесаревны Елизаветы Петровны?

— Да, ваше превосходительство.

— У вас большой опыт хозяйствования?

— Нет, ваше превосходительство.

— Тогда чем вызвано ваше назначение на эту должность?

— Не знаю, ваше превосходительство. Её Высочество не обсуждала со мной причину своего решения.

— Какие отношения связывают вас с Её Высочеством? Она выделяет вас из кавалеров своего двора? Показывает личное пристрастие?

— Нет, ваше превосходительство. Никакого пристрастия ко мне Её Высочество никогда не имела.

— Значит вы не являетесь галантом Её Высочества?

— Нет.

— И сами тоже не испытываете к ней галантного интереса?

Алёшка на миг стиснул зубы так, что стало больно скулам.

— Мне сие не по чину, ваше превосходительство.

— Хорошо. Расскажите, что происходило при малом дворе в течение последнего месяца.

— В начале ноября Её Высочество объявила, что пост хочет провести в обители, и как только справили сороковины по усопшей царевне Прасковье Ивановне, тотчас уехала в монастырь.

— Какой именно монастырь?

— Свято-Успенский, тот, что в Александровой слободе. Она там уже жила нынче летом.

— Она взяла с собой своих фрейлин?

— Нет, ваше превосходительство.

— Почему?

— Мне сие неведомо.

— Когда именно она уехала из своего дворца в Покровском?

Алёшка сделал вид, что вспоминает.

— Прямо в день сороковин, на Матвея-зимника.

— Стало быть, шестнадцатого ноября. На чём уехала Её Высочество? Кто её сопровождал?