— Ваше Величество, где прикажете мне пребывать? — спросила Елизавета, проводив императрицу до кареты.
— Чай, насиделась уж в своей деревне? — спросила Анна вполне добродушно. — Ну и будет с тебя. В Покровское езжай до сороковин[145].
— Я хотела просить вас…
Анна глянула на цесаревну с неудовольствием.
— Что ещё?
— Позвольте после поминовения мне в Успенский монастырь удалиться. До Рождества.
— Что-то ты, мать моя, зачастила по святым местам… Всё грехи замаливаешь? — Анна едко усмехнулась. — Греши поменьше и не придётся благочестие изображать. Ладно уж… Отправляйся в свой монастырь. Всё одно до Пасхи никаких веселий не будет, можно от скуки и помолиться малость.
И Мавра поняла, что Елизавета придумала, как исчезнуть из Москвы под благовидным предлогом и не привлекая внимания.
Вернувшись в Покровское, та немного пришла в себя после похорон и отправилась с визитами по знакомым, а, воротясь, сообщила Мавре, что, оказывается, за то время, что они пробыли в Александровой слободе, императрица приняла окончательное решение после Нового года переехать в Петербург и теперь придворные спешно приводили в порядок заброшенные петербургские дома.
— А значит, я могу собирать деньги, не вызывая никаких подозрений, — заключила она радостно. — Нынче пол Москвы деньги ищет, иным, кто смог Бирону угодить, даже жалование за год вперёд выдали на обустройство.
Елизавета собрала доходы со всех своих имений, а кроме того продала часть драгоценностей, оставшихся от матери, и у неё образовалась не слишком большая, но вполне приличная сумма. Однако теперь встал вопрос, как переправить эти деньги за границу. Не в сундуке же их везти на радость разбойникам и таможенной канцелярии.
Мавра вновь отправилась к Лебрё. Тот, выслушав, успокоил:
— Скажите Её Высочеству, что сие сложность невеликая — деньги можно передать ростовщику под расписку, по которой в другом городе вам выдадут их обратно. За небольшой процент, разумеется. Купцы-негоцианты часто так поступают, чтобы не стать добычей разбойников. Теперь разве только самые скупые, кому мзду заплатить жалко, с собой капиталы возят. В Москве нынче ведёт дела некий курляндский еврей, Исаак Липман, весьма надёжный финансист. Самому графу Бирену средства ссужает. Я заберу у Её Высочества деньги и передам ему от своего имени, чтобы не вызывать лишних вопросов, а после верну расписку Её Высочеству.
Так и сделали. Поздно ночью Лебрё заехал в Покровское и, забрав сундук с монетами, увёз их в Москву, а под утро привёз бумагу от ростовщика.
— Теперь вы сможете получить ваши деньги в любом из крупных городов Европы: Вене, Берлине, Варшаве или Париже.
Драгоценную расписку зашили в борт кафтана, в котором собиралась путешествовать Елизавета, — она сразу решила, что поедет в мужском платье, гораздо более удобном, чем дамский наряд. На мелкие неожиданные расходы оставили некоторое количество серебряных и медных монет, для которых Мавра сшила специальный карман на поясе, крепившийся на теле под одеждой.
К началу Филиппова поста[146] всё было готово к отъезду. Сороковины пришлись на Матвея-зимника — второй день поста, с утра Елизавета отстояла вместе с императрицей заупокойную обедню с панихидой в Воскресенском монастыре, ещё раз напомнила Анне Иоанновне, что до Рождества пробудет в Успенской обители, и вернулась в Покровское ждать вечера, когда за ней приедет Лебрё.
----------------
[142] В восемнадцатом веке лиц царской фамилии хоронили не на третий день, как было уже принято в погребальной традиции, а спустя три-четыре недели. Считалось, что подданные должны проститься с ними. И умершая 8 октября царевна Прасковья Ивановна была погребена только 1 ноября.
[143] Мундкох — заведующий дворцовой кухней.
[144] Перебор — вид погребального колокольного звона, при котором медленно звонили во все колокола поочерёдно, начиная с наименьшего и заканчивая самым большим колоколом.
[145] Сороковины — поминовение усопшего на сороковой день с момента смерти.
[146) Филиппов или Рождественский пост начинался 15 ноября и заканчивался Рождеством Христовым, 25 декабря.
* * *
Василий не верил в святость. Святые угодники, оне в «Житиях», а не из того же чугунка кашу лопают… Так что к заверениям Розума, будто тот не знает, кому и чем насолил, Чулков отнёсся с недоверием. Ему бы и не было до казака никакого дела, кабы опасность угрожала ему одному.
Но смерть Данилы напугала Василия. Сам Григорьев, смазливый, как девка, с томным коровьим взглядом и не слишком большого ума, Чулкову был безразличен, однако тогда, в театре, из розумовской кружки глотнуть мог любой, хоть из кавалеров, хоть из дам, хоть из дворни… Но самое страшное — из неё могла выпить Елизавета.
Он и сам толком не понимал, кем была для него цесаревна — подругой детства, первой любовью, названной младшей сестрой? Да, они выросли вместе и лет до пяти были почти неразлучны, потом её увезли в Петербург и видеться они стали очень редко. К семнадцати годам, когда цесаревна вновь появилась в подмосковном имении, Василий уже вполне понимал всю глубину социальной пропасти между царской дочерью и крепостным мужиком, держал себя почтительно и услужливо, однако юная красавица в пять минут перебросила через эту пропасть мостки, обращаясь с ним ласково и просто, словно со старинным другом. И приправленное восхищением почтение переросло во влюблённость, однако та как-то быстро уступила место братским чувствам — стремлению защищать, помогать, оберегать.
Василий почти не ревновал её к любовникам, хотя и не слишком их жаловал. Впрочем, он как пёс с подозрением относился к любому, появлявшемуся рядом с хозяйкой человеку, и заслужить его доверие посторонним было непросто.
Давешний разговор с Розумом не успокоил — казалось, тот так и не осознал всю серьёзность происходящего и искать человека, который дважды пытался его убить, не собирается. И Василий понял, что заниматься этим придётся ему самому.
Для начала он понаблюдал за гофмейстером и расспросил о нём дворовых. Те в один голос заявили, что среди домашней прислуги, которой Розум командовал, врагов у него нет и быть не может, поскольку мягкий, спокойный, нечванливый, он за всё время, что жил здесь, ни разу никого не оскорбил, не обидел и не наказал, даже когда было за что.
Любовный мотив тоже не просматривался — девки на казака многие заглядывались, однако ни с одной из них он не амурничал и не выделял среди прочих. Правда, говаривали, что в него влюблена Прасковья Нарышкина, одна из фрейлин цесаревны, однако и с ней Розум держался уважительно и ничем не обижал, так что предположение, что та решила отравить его, правдоподобным не казалось. К тому же сама Прасковья, насколько Василий мог судить, была сущая овца, из тех, что блеют и конфузятся по любому поводу, и верхом дерзости почитают пригласить предмет страсти на танец. Чтоб такая да отравила? Чушь!
Начав розыск с Розума и ничего тем не добившись, Василий решил зайти с другой стороны — попробовать найти людей, которых наняли, чтобы убить его.
Поспешный отъезд Елизаветы в Москву пришёлся ему даже кстати и, ещё раз подробно расспросив гофмейстера, как выглядели напавшие на него лиходеи, Василий отправился в кабак на седьмой версте Владимирского тракта. Про место это шёпотом поговаривали нехорошее — дескать, знается хозяин с опасными людьми.
С шашкой наголо Василий в бой не полез — вопросов подозрительных не задавал, зато в кабак ходил, что в Божью церковь — всякий день. Сперва пил в одиночку, чтобы местной публике примелькаться да самому приглядеть подходящего человека, а как высмотрел одного из завсегдатаев, поболтливее, купил полуштоф браги и угостил от души.
— Давай выпьем за упокой братца моего, — предложил Василий новому знакомому и перекрестился. — Нынче сороковины у него.
— Царствие Небесное, — отозвался приятель, бывший уже изрядно во хмелю. — А звали-то как?
— Еникеем. Тридцать годков было… Эх, долюшка… Богатырь, косая сажень в плечах… Никакая хворь не брала… А вот поди ж ты… Раз и не стало его…
