И она решилась. Будь что будет! Если Мавра считает, что тем возможно добиться любви Розума, Прасковья принесёт эту жертву. Выспросив у подруги, как и что следует делать, Прасковья решила последовать её совету и отправиться в баню, когда там будет казак. Благо, как она вызнала у своей горничной, парился он один и помощью прислуги при этом не пользовался.

Подходящий случай представился через несколько дней — после ужина истопник Василий, как обычно доложил, что баня готова, однако Елизавета, с самого утра отчего-то пребывавшая в отвратительном настроении, париться не пожелала. Она весь день была не в духе, извела их с Маврой придирками, а Анне Масловой устроила такой показательный разнос за обедом, что Прасковье стало ту жалко. Иной раз весёлая, ласковая и простая в обращении Елизавета становилась изощрённо жестокой, как палач Преображенского приказа. Вот и Анне нынче досталось — отчитав за какую-то ерунду, Елизавета вдруг принялась обсуждать будущую Анину свадьбу, превознося достоинства её жениха, и закончила тем, что сама попросит императрицу, чтобы та вызвала его из Петербурга и поторопила венчание. На несчастную Маслову было страшно смотреть — Прасковье казалось, она вот-вот упадёт без чувств, так та побледнела.

Отказавшись от бани, Елизавета ушла к себе, а Прасковья украдкой наблюдала, кто из мужчин отправится в мыльню. Первым ушёл Розум. Остальные кавалеры по обыкновению сели играть в карты, и Прасковья решилась. С колотящимся сердцем она зашла к себе, как и советовала Мавра, облачилась в длинный шлафрок, надушилась какими-то терпкими духами, которые позаимствовала всё у той же Мавры, накинула поверх епанчу и, крадучись, как кошка, выскользнула из дворца.

На дворе весь день накрапывал дождик, на дорожках после вчерашней грозы валялись сломанные ветки и сбитые ливнем листья. То ли от непогоды, то ли от страха Прасковью била мелкая дрожь. Добежав до приземистой бревенчатой избушки, она замерла на пороге, прислушиваясь и с трудом удерживая порыв развернуться и умчаться без оглядки — за стеной было тихо. Тогда, широко перекрестившись, Прасковья распахнула дверь.

В предбаннике никого не оказалось. На лавке в углу лежали вещи, на подоконнике крошечного оконца стояла свеча. За стеной, в парной что-то звякнуло, послышалось шевеление, и всё стихло.

Не давая себе возможности одуматься, Прасковья сбросила шлафрок, стянула через голову рубаху и едва не бегом ворвалась в парную. Густые клубы жаркого душистого пара окутали, лаская, тело, она замерла посреди тесного помещения, упершись взглядом в лежащего на полке мужчину. Тот поднял голову, выпучил глаза и вскочил, прикрывшись веником. Прасковья обомлела — на неё таращился, как видно, онемевший от изумления Алексашка Шувалов.

* * *

Прийдя в себя, Алёшка не сразу понял, где находится. Над ухом настойчиво звенели комары, должно быть, целый батальон. Он медленно сел, потёр гудевший висок. Огляделся. Оказалось, лежал на земле возле стены дворца и, кажется, уже давно — тело затекло, и теперь его точно иголками кололо. Что случилось?

Происшедшее испуганно жалось по задворкам памяти, позволяя ей выхватывать лишь какие-то рваные куски — дымная тёмная изба, заплёванный пол, стол из плохо оструганных досок, липких от грязи, глиняная кружка с мутной жидкостью, какие-то незнакомые перекошенные лица, разинутые рты, грохот падающей мебели. Нет, не помнил…

Боль в голове наливалась силой, и Алёшка, осматриваясь, косил вокруг глазами, стараясь ею не шевелить без особой нужды. Деревья в саду тонули в сером сумраке подступающего утра. Он лежал возле самой стены, и место отчего-то казалось знакомым. Ну да, он же каждый вечер сидел здесь, под окошком Елизаветы, слушая её наполненные печалью песни… Внезапная вспышка в памяти отозвалась болью в груди. Елизавета… Перед глазами встала картина — пара, слившаяся в жарком объятии. В один миг увиденное сделало неважным всё, о чём ему грезилось и мечталось, что чудилось в её глазах, что отзывалось в сердце при взгляде на неё…

Алёшка пошатываясь поднялся, резкий приступ головокружения едва не сбросил его на землю, и пришлось ухватиться за стену. Напился… кажется, морду кому-то набил… Он коснулся рукой саднящей скулы и сморщился. Или ему набили?.. И приполз, как пёс, подыхать к ней под окно… Он поднял голову — вон оно, покачивает распахнутой створкой.

Уехать. Вернуться домой. Жаль, конечно, что денег скопить совсем не удалось. Да и шут с ними… Жил он без этой Москвы и дальше проживёт. Воротится к старому Гнату, женится на Гане… А не на ней, так на ком-нибудь ещё — какая разница… Лишь бы подальше отсюда. Лишь бы не бередили душу лукавая улыбка и большие ясно-синие глаза.

Уйти прямо сейчас, пока снова не увидел её и не утратил решимость. С трудом переставляя ноги, он побрёл куда-то, в сторону, как ему казалось, крыльца. Однако отчего-то очутился на заднем дворе. Ну да и ладно, там тоже вход есть…

Алёшка двинулся к двери, но стоило протянуть руку, как та распахнулась, хрустко врезав по лбу. Удар был не слишком силён, но братание с Бахусом не позволило удержаться на ногах, и Алёшка грохнулся оземь, крепко приложившись о ступеньку затылком.

— Лексей Григорич? — Над ним склонилось озабоченное лицо, кажется, смутно знакомое, но отчего-то расплывающееся, и всё затянуло противной жёлтой пеленой…

* * *

— Пейте, Лексей Григорич. Пейте…

Алёшка с трудом глотал острый капустный рассол, от которого драло горло, чувствуя, как снова подступает тошнота.

— Не зови ты меня Григоричем… — просипел он, борясь с дурнотой.

— Да как же звать-то, коли батюшку Григорием величали? — удивился собеседник.

— Просто Алёшкой зови… На большее я не наколядовал…

Истопник Василий хмыкнул с сомнением.

Накатил очередной приступ рвоты, и Алёшка скрючился над ведром.

— Что ж вас так угораздило? — с сочувствием покачал головой Василий. — Вы ж вроде не пьёте?

— Первый… раз… — Алёшка вытер дрожащей рукой испарину и, тяжело дыша, привалился к стене.

— Давайте-ка ещё рассольчику…

— Не могу я…

— Надо, Лексей… Алёша. Это самое средство действенное. Вам же к обедне идти скоро.

— Не пойду. Ухожу я. Нет моих больше сил…

— Приключилось чего? — Василий смотрел с состраданием.

— Не могу я больше… Пока она просто на меня не смотрела, мог, а теперь не могу… Я что же, не понимаю? Кто я и кто она? Куда мне до неё… Как до звезды — тянуться не дотянуться… Ну не могу я этого видеть…

Он бормотал что-то невнятное сквозь хмельной дурман, непослушным заплетающимся языком, не вполне понимая, что именно говорит, и не замечая, как по щекам текут слёзы. Василий слушал внимательно, глядел участливо, и вскоре Алёшка выложил ему все свои горести во всех подробностях.

— Мается она, — вздохнул Василий, когда собеседник умолк. — Всё Лексей Яковлевича вспоминает. Любила его очень, вот и не может забыть.

— Как же! Не может… Кабы не могла, не любилась бы с Данилой…

— Пытается клин клином выбить. Да только не нужен он ей.

— Где же не нужен, если она… они… — Алёшка запнулся, чувствуя, что сейчас позорно разрыдается.

— Подумаешь, великое дело! Ну попытался он к ней подкатить, да токмо не вышло у него ничего…

— Почем знаешь, что не вышло? — Он с надеждой поднял на Василия глаза.

— А потому что счастливые женщины после амурных утех не рыдают. У ней в комнате давеча в печи птица гнездо свила, стала шуметь, напужала до смерти, так я лазил, смотрел, что за домовой там в трубе шебуршится. Ну и зашёл вчера ввечеру рассказать, что да как, а она ничком на постеле лежит и плачет горько-прегорько.

— Когда то было? — Алёшка весь подался навстречу, с надеждой и страхом впился взглядом, словно Василий был гонцом, что привёз приговорённому к смерти указ о помиловании.

— Да вскоре после службы вечерней, когда все из церквы воротились. Баньку истопил для господ и зашёл сказать, чтоб мыться шли, кому надобно. Данила Андреич мне навстречу попались, сильно не в духе. А потом я к Елисавет Петровне заглянул про птицу доложить. А она рыдает, сердешная…