— Скажешь, ночью во двор выходила и в лужу упала. Никто ничего не вызнает, не тревожься. Был такой сильный дождь, нас не могли увидеть.

— Я… — Анна запнулась. — Я буду помнить всё, что случилось и то, что ты мне сказал… Спасибо тебе, Алёша.

Почему-то вместо того чтобы выйти, Елизавета, затаившись, внимательно наблюдала за ними из своего убежища, напряжённо вслушивалась в едва различимые голоса. Она увидела, как Анна вдруг привстала на цыпочки, быстро поцеловала Розума в щёку и убежала на женскую половину.

— Птаха, — негромко проговорил тот вслед.

В его мягком голосе Елизавете почудилась улыбка, и что-то неприятно сжалось внутри, словно сердце тронула холодная рука.

* * *

— Мне нужен человек, который сможет написать письмо на русском языке, — проговорил Матеуш, дождавшись, когда служанка, всё та же Акулина, расставит на столе приборы и, разлив кофий, выйдет.

— Письмо? — Маньян удивился.

— Причём человек этот должен быть надёжным и неболтливым.

— Даже так? — Француз усмехнулся. — Это сложнее. Впрочем, пожалуй, я сам смог бы вам помочь, если, конечно, вы соблаговолите ввести меня в курс дела.

Матеушу почудилась в его тоне насмешка, однако, сколько он ни вглядывался в лицо поверенного, на нём светилось только почтительное внимание.

— Разумеется, сударь. — Он постарался, чтобы голос звучал мягче и приветливее. — Я хочу написать принцессе Елизавете письмо от имени того гвардейца, что сослали из-за неё недавно. Как его звали?

— Шубина? — изумился Маньян. — Сие будет непросто, и тут я, к сожалению, вам ничем не помогу. Ведь принцесса знает почерк Шубина. Тут потребуется человек, который умеет копировать чужую руку. Впрочем, такой умелец у меня на примете есть, но вот будет ли он молчать? А ещё надобен образец письма, чтобы было с чего копировать…

— Нет-нет. — Матеуш нетерпеливо махнул рукой и чуть не опрокинул кофейник. Сам прибор ему удалось подхватить, лишь маленькая лужица разлилась по крахмальной скатерти, но серебряная крышка с мелодичным звоном покатилась по полу. — Другого. Того, что должен был отослать письмо в Ревель.

— Кирилла Берсенева? — ещё больше поразился Маньян. — Но зачем?

— Я объясню. — Матеуш снисходительно улыбнулся его недоумению. — Так вы поможете мне?

Маньян пару секунд молчал, пытливо глядя на собеседника, а потом почтительно наклонил голову:

— Разумеется, месье. Сделаю всё, что смогу.

Глава 9

в которой Елизавета целуется, Алёшка пьёт, а Прасковья идёт в баню

Прохладные изразцы сквозь тонкую ткань холодили спину. Данила прижимал её к печи в передних сенях возле входа в трапезную. Губы его были умелыми и нежными, и целоваться оказалось приятно. Елизавета слышала, как бухает под кафтаном сердце, ощущала на своей талии крепкие руки, отвечала на поцелуй, но не чувствовала ничего. Ей было приятно, но и только. Ни дрожи в коленях, ни набата крови в ушах. В глазах не темнело, и трепет не охватывал тело. Ничего. Если бы это был её Алёша, она бы уже изнывала от желания и страсти, а сейчас ничего.

Данила между тем перешёл к более решительным действиям — оторвался от губ и припал к обнажённой шее, медленно, вершок за вершком спускаясь к низко открытой груди. Права Мавра — и впрямь умелый. Вон как старается. Елизавета закрыла глаза, попытавшись представить милое Алёшино лицо, задорную улыбку, тёмный, напоённый страстью взгляд — не получилось. Образ любимого послушно встал перед глазами, но заставить себя поверить, что это он ласкает её сейчас, Елизавета не смогла.

Зато накатили стыд и чувство вины. Настроение, и без того нерадостное, вмиг испортилось окончательно. С настроением этим нынче вообще была беда. Со вчерашнего вечера, когда она увидела казака-певчего и свою новую фрейлину, возвращавшихся с любовного свидания, ей только и хотелось, что разбить что-нибудь, расплакаться и надавать кому-нибудь оплеух. И когда после ужина её нагнал в сенях Данила и принялся жарко шептать какие-то глупые нежности, Елизавета вдруг, сама не поняв, как так вышло, очутилась в объятиях своего камер-фурьера. Порыв был мгновенным, и через минуту она уже пожалела о том, что позволила ему лишнее. И теперь судорожно размышляла, как выйти из положения, не обидев при этом Данилу.

Внезапно показалось, что её резко и сильно толкнули в грудь. Распахнув глаза, она задохнулась — шагах в пяти на верхней ступеньке лестницы стоял бывший певчий, нынешний гофмейстер её двора, Алексей Розум. Он глядел прямо в глаза, и от этого взгляда вмиг пересохло во рту, сердце съёжилось и заскакало испуганным зайцем, чувствующим над головой зубастую пасть борзой. Она вдохнула, а выдохнуть уже не смогла, так стиснула грудь невидимая ледяная рука. Несколько секунд, что они глядели друг на друга, показались вечностью. В ней сияло солнце, мчались куда-то вольные кони — гривы полоскались по ветру; в ней были капли тёплого летнего дождя, упавшего на лицо, запах грозы и разнотравья, и треск костра, и пение цикад, и отблески пламени в глубине тёмных больших глаз, тёплых, как малороссийское солнце, и её собственное отражение в них…

Развернувшись, Розум бросился вниз по лестнице. А Елизавете показалось, что с широкой, как счастье, воли её швырнули в тёмный холодный склеп. Она оттолкнула Данилу и ринулась в сторону своих покоев.

* * *

В детстве, когда с сестрицей Настасьей они слушали нянькины сказки, Прасковья как-то не задумывалась, что же есть «любовь». В сказках, собственно, и понятия такого не было. Все они заканчивались одинаково — Иван-царевич или Бова-королевич спасал боярышню-красу от неминуемой смерти, привозил к царю-батюшке, падал тому в ноги, получал благословение и тут же играли свадьбу — пир на весь мир, где по усам течёт, а в рот не попадает. Став постарше, она слышала, как шушукаются сенные девки — кто с кем гулял да кто кому люб. Но что именно подразумевало слово «люб» никто ей, конечно, не объяснял.

Строго говоря, о любви Прасковья узнала, лишь попав ко двору Елизаветы. В первую очередь от самой цесаревны. Нет, та ничему такому свою фрейлину, разумеется, не учила, однако держала себя столь вольно, что чувства её становились достоянием всех, кто пребывал рядом. Она не скрывала страстного влечения к Алексею Шубину, не стеснялась его, не считала чем-то зазорным или греховным. И Прасковья не раз видела, как они целовались где-нибудь в укромном уголке. Видела как-то и как он пробирался под покровом ночи к Елизавете в спальню, но что происходит за дверями опочивальни, разумеется, не знала.

Всю тайную суть амурных радостей открыла ей Мавра. Откровения эти вызвали у Прасковьи такой ужас, что она даже стала всерьёз подумывать, не принять ли постриг, если матери вздумается выдать её замуж. Но вскоре при дворе появился казак-певчий из Малороссии, и Прасковья пропала. Сперва она старательно закрывала глаза на собственные странности — внезапно накатывавший жар, сердце, пытавшееся выпрыгнуть из груди, когда вдруг встречалась с ним взглядом. На странную дрожь в коленках, пронизывающую при звуках его голоса — глубокого, низкого, с непривычным московскому уху мягким звучанием. Прасковья сердилась, металась, не понимая, что с ней происходит. Замирала при виде него, немела и готова была часами смотреть ему в лицо. Потом жизнь и вовсе превратилась в ад — даже при всей неискушённости она видела, что предмет её грёз влюблён в Елизавету: в присутствии цесаревны он, как и сама Прасковья, утрачивал дар речи, то бледнел, то краснел и не замечал ничего вокруг. За глаза весь двор потешался над этой глупой влюблённостью, то и дело поминая «Сеньку» с «шапкой» и «не свои сани».

После разговора с Маврой Прасковья долго и мучительно размышляла, взвешивая все за и против: конечно, лучше бы обойтись без того, стыдного, чем Господь зачем-то соединил мужчину и женщину, но Мавра права, и если избежать оного никак не получится, то и впрямь лучше заниматься этим с человеком, коего любишь, нежели с чужим и насилу знакомым, которого родители подыщут ей в мужья.