С криком я проснулся.

Открыв глаза, я увидел Индиго – подперев голову локтем, она наблюдала за мной. Наша большая комната была погружена во мрак; из приоткрытого окна раздался крик павлина, нарушивший тишину. Конические свечи, которые Индиго зажгла в нашу брачную ночь, окружали нас хрупким золотистым светом. В их сиянии её непоколебимый взгляд напоминал мне всезнающий взор иконы в соборе.

Я лежал, тяжело дыша, сгорая от стыда. Попытался пошевелиться, но Индиго упёрлась свободной ладонью мне в грудь, прижала. Взяв мою дрожащую руку, она поднесла мою ладонь к своему горлу и удерживала так, медленно дыша, вытягивая меня из кошмара, пока все мои ощущения не сконцентрировались на нежной перкуссии её пульса под пальцами. И тогда она села – волосы накрыли её груди, простыни драпировали её талию – и другой рукой коснулась точки, где мой собственный пульс стучал под покровом кожи.

Индиго не произнесла ни слова, но наши сердца бились в едином ритме. И этот ритм говорил: «Вот язык живых, и я живу рядом с тобой». Говорил: «Мне это тоже ведомо, и я могу разделить это с тобой». За много лет многие мои любовницы пытались утешить меня после кошмара. Успокаивали, ласкали. Некоторые даже пели. То, что делала Индиго, было ближе к молитве – тело и голова склонены. Ночью она была совсем иным созданием. Уязвимым, откровенным. В ту ночь я уснул под стук её сердца.

Впервые за много лет я познал утерянный покой детства, когда осени казались бесконечными, а тайны – неслыханными, и само время обнажало своё желанное искусство. Я вспомнил, что когда-то умел приманивать и приручать целые часы, призывая их на свою сторону, и они дремали, словно спящие чудовища, пока я снова не желал, чтобы они проходили.

Безопасность была сама по себе колдовством, и чем бы Индиго ни околдовала меня теперь, за это я полюбил её.

С тех пор я узнал, что наш брак – не более чем колдовство, усиленное ежедневными ритуалами. Колдовству требовались приношения – мирские размышления, накопленные и изученные, повторение мелких неприятностей, знание о том, какой именно кофе любит твоя супруга. Брак требует всё твоё время до последних крупиц, которые ты приберегал для себя. Брак требует крови, ибо он говорит: «Вот что заключено во мне, и я плачу тебе оброк».

Брак не может держаться на одних лишь откровенных ночах.

После свадьбы мы с Индиго переехали в её дом из стекла, расположенный на участке пляжа вдоль тихоокеанского северо-запада. Несколько акров земли в окружении красных кедров и тсуг[4], раскидистых сосен и ситхинских елей, которые, казалось, с каждым днём всё ближе подбирались к океану. Несмотря на огромные размеры дома, нигде не было уединения. Лишь две комнаты запирались. Первая – наша спальня. Вторая – кабинет, который Индиго подарила мне в единоличное пользование. Их соединял коридор, который Индиго называла Галереей Чудовищ. Вдоль стен стояли бронзовые фигуры кроликов, ориксов, сфинксов, виверн, крокодилов и оленей. Я всегда проходил по этому коридору быстрее. Казалось, что от металла исходил странный запах крови.

Из гостиной я наблюдал, как Индиго двигалась по прозрачным костям нашего дома. Я знал её тающую походку, то, как она садилась в кресла и сразу же по-детски поджимала под себя ноги. Знал, как она держит ручку, каким образом расставляет тарелки и как зажигает свечи, чиркая спичкой о зубы. Наш прозрачный дом был компромиссом: я мог видеть её всю, но никогда её всю так и не познать.

Поначалу этот компромисс показался лёгким. Вскоре после нашей свадьбы я ушёл с исторического факультета и стал своего рода странствующим учёным. Публиковал статьи, иногда читал лекции, но в течение дня моей основной работой – если кто-то может назвать такой досуг работой – была роль консультанта по разработке концепций для новых и существующих объектов собственности семьи Кастеньяда.

А по ночам нас ждало бессчётное число игр. Иногда она была Тесеем, сбегающим из лабиринта, а я – свирепым Минотавром, пытающимся запустить в неё свои клыки. Иногда я был Эндимионом, а она – Селеной, богиней луны, облачённой в серебро, которая забиралась ко мне на колени и помещала меня внутрь себя.

Как-то ночью Индиго лежала в постели рядом со мной. Я поднял её руку, изучая едва заметный полумесяц шрама на её ладони. Мои пальцы заскользили выше по её руке к ложбинке между ключицами, к изгибу щеки.

– Что ты делаешь? – спросила она.

– Запоминаю тебя.

Она улыбнулась.

– Зачем?

«На случай если ты вдруг исчезнешь», – хотел сказать я. Но не посмел. Когда я снова поднял взгляд на Индиго, её глаза были нежными и влажными, и в тот единственный миг я познал само строение её души.

– Если бы только я завоевал твою руку, как в сказках, – проговорил я. – Я бы принёс тебе перо жар-птицы. Поместил бы океан в скорлупу ореха. Или нашёл тебе хрустальные туфельки Золушки.

Индиго рассмеялась.

– И что мне делать с хрустальными туфельками?

– Танцевать в них, конечно же.

Иногда сказки – несколько больше, чем просто литания, описывающая акты преданности. Сёстры ткут рубахи из жалящей крапивы для своих братьев, превращённых в лебедей. Жёны снашивают железные башмаки. Принцы забираются на горы из стекла. Я полагал, что это – вопрос воли. Что ты совершишь ради того, чтобы быть счастливым? Чтобы быть любимым?

Наша первая годовщина совпала с открытием нового дома в окрестностях Вистманс-Вуда в Девоне, в Англии. Под люстрой из оленьих рогов, перед небольшой, украшенной блеском драгоценностей толпой я преподнёс своей супруге пару выдутых вручную стеклянных туфелек, созданных мастером, которого я нашёл в городе Накано. К смеху и восторгу толпы, Индиго настояла на том, чтобы надеть их. Никогда не забуду, как она сияла – платье цвета синяков, аметистовое ожерелье на шее. Когда музыканты в своих лисьих масках заиграли первый медленный вальс, мы танцевали на площадке, декорированной как большое золочёное гнездо.

Улыбка Индиго не меркла ни на миг. Её самообладание ни разу не дало трещину. Она кивнула толпе, и гости хлынули с границ бального зала, чтобы присоединиться к нам. После первого танца я повёл её к одному из золотых столов, стоявших вокруг.

И лишь когда она села и подол её платья приподнялся, я заметил кровь, окрасившую её хрустальные туфельки. На боку была тонкая трещина.

Осторожно Индиго сняла туфельки. Два пальчика стали синими. Позже мы узнали, что кости на них были сломаны. Позже я ласкал её ступни, говорил ей слова любви и настаивал, чтобы пронести её на руках по лестнице и через весь дом.

Отвергнутые сводные сёстры из «Золушки» всегда казались мне более притягательными, чем сама героиня, и теперь я знал почему. Когда туфелька не подходила, они обрубали себе пальцы, срезали пятки, втискивали свои ступни в хрусталь и опускали юбки, чтобы скрыть боль. Возможно, в итоге принц сделал неверный выбор. Такую преданность тяжело сыскать.

«Взгляни, я вырежу себя, как нужно, чтобы вписаться в твою жизнь. Кто сделает больше?»

В посиневших пальцах Индиго и раненой коже я различал любовное послание. Да, отвратительное, но к чему бы всё ни пришло в итоге – неизменно правдивое.

Я пытался не любопытствовать о прошлом моей супруги, хотя иногда, казалось, различал его черты в её молчании. Смотрел, как она останавливается перед фотографиями, спрятанными в дальнем углу кабинета, куда она редко входила. На фото был дом из её детства, Domus Somnia. Дом Грёз. Обширная усадьба на острове недалеко от побережья Вашингтона. Сейчас там жила её тётушка – женщина, с которой Индиго общалась через целую сеть смотрителей, ассистентов и помощников, не более того.

Я не спрашивал ни о причинах их отчуждённости, ни о Доме Грёз. Чувствовал, что эту границу не стоит пересекать. Кроме того, я знал, куда вели такие истории. Всегда находились несчастные юноша или девушка с молочной кожей, дававшие обещания, которые не смогут исполнить, и приглашающие боль в то единственное счастье, которое им довелось познать.