В жизнь корпуса мы все, вновь поступившие, втянулись быстро. Определенный и строгий режим нас всех объединил. Утром по сигналу в 6 ч. все вставали; полчаса давалось: на умывание, чистку сапог и пуговиц своего бушлата, а щеткой всей одежды, уборку своей кровати, встряхивания одеяла, двух простынь и застилку ее снова по указанному образцу. По сигналу затем все устремлялись в репетиционный зал каждого возраста, где и выстраивались, ожидая проверки и утреннего визита начальства. В то же время служители корпуса (из старых солдат) раскладывали по узким черным столам вдоль стен зала утренний чай в фаянсовых кружках с половиной трехкопеечной] булки. После обхода фронта нашего дежурным воспитателем и осмотра каждого из нас, подавался сигнал на молитву: один из воспитанников (так теперь мы назывались вместо кадет) по назначению дежурного читал утренние молитвы. По команде все садились[за] предложенный скромный завтрак. По сигналу вставали и отпускались, располагая получасом времени в зале до начала уроков. По общему сигналу «сбор» все устремлялись по коридорам в свои классы, где и велись занятия до 4 ч. дня с переменами.
На большую перемену в полдень все мчались в каждом возрасте в рекреационный свой зал, где на столах вдоль стен был уже разложен наш завтрак – чаще всего это был кусок хлеба, величиной в среднюю ладонь, а толщиной в палец, с маленьким катышком затхлого масла; на каждом столе стояло по две больших солонки с грубомолотой столовой солью. Это и был наш завтрак.
В 4 ч. дня, оправившись после конца уроков, каждый возраст строился в своем коридоре и по команде шел обедать. После обеда, вернувшись в свое помещение, одевались, в зависимости от времени года и погоды дня, и отправлялись на прогулку общей колонной в назначенное каждому возрасту место вокруг зданий. Здесь имелись обширные плацы с оградой из правильно положенных на стойках переводин. В таких огражденных плацах воспитанники бегали, играли в разные игры или гуляли.
В эти же часы дня братья и родственники кадетов имели право с разрешения своего начальства навещать своих родных в других возрастах. Обыкновенно старшие приходили к младшим, но не обратно. Время гуляния длилось от 1,5 до 2 ч. дня, в зависимости от времени года. В 6 ч. вечера уже все были в классах и занимались подготовкой уроков на следующий день. В 8 ч. вечера в рекреационных залах был вечерний чай с 2 копеечным] ситником[21].
После вечернего чая – общая вечерняя молитва: сначала все строились в общий фронт в рекреационном зале, производилась поверка по списку наличности всех воспитанников; барабанщики и трубачи играли вечернюю зорю на площадке главного парадного входа (2-й этаж), что было слышно во всех частях обширного здания; все хором в каждом возрасте (по предварительному сигналу) пели вечерние молитвы.
Отбой. После этого сигнала в каждом возрасте вызывались перед фронт[ом] провинившиеся в течении дня: кому назначался простой или усиленный арест, а иногда и высшая мера – телесное наказание; это последнее приводилось в исполнение тут же перед фронтом. Два служителя солдата ставили черную скамью, на которую наказуемый ложился, спустив портки; третий солдат пучком розы давал виновному указанное число ударов. Почти каждый день кто-либо из неисправимых шалунов в каком-либо из возрастов такому наказанию присуждался, о чем свидетельствовали нам заглушенные крики. Мы, вновь поступившие, пока избегали этого испытания, но вид самого наказания произвел самое тягостное впечатление на нас всех и вызвал после того обмен впечатлениями и большие разговоры.
В 9 ч. вечера все уже должны были быть в своих кроватях, имея руки поверх одеял и лежа на спине или на правом боку. Над каждой кроватью на высоком стержне была дощечка с фамилией и номером каждого. Раздеваясь, надо было осмотреть тщательно свою одежду и обувь. Неисправную одежду требовалось немедленно отнести в конец коридора, где при лампе работало всю ночь двое портных, починяя разорванное платье воспитанников; в другое место (около умывальной комнаты) относилась обувь, чинил которую (тоже при лампе) сапожник, но если починка была сложна, то выдавалась временно другая пара сапог. На каждой вещи ставился номер, присвоенный каждому из нас в его «возрасте».
Свет лампы в дортуарах уменьшался настолько, чтобы видеть лишь спящих и легко проверить их число. Всякие разговоры после 9 часов вечера строго воспрещались.
Среди детей, конечно, были и такие, которые страдали недержанием мочи. Таких переводили в самый конец дортуара (рыболовы) и заменяли им тюфяки (с шерстью) простыми сенниками. Считаться в списках «рыболовов» было зазорным, так как вызывало очень неприятные дразнения товарищей.
Привыкать к новой жизни я стал с трудом. В течение недели раза два меня навестил старший брат, причем застал меня однажды в слезах. На его расспросы я должен был признаться, что меня сильно поколотили. Дело было так: после обеда меня вдруг окружила довольно большая группа второклассников, среди которых были дончаки и кавказцы. Один из донцов (первый силач во всем возрасте), пощупав мои мускулы на руках и груди, авторитетно сказал: «Ну, дудки! Медведев 3й будет сильнее его!». Кто-то с ним заспорил, а кто-то побежал за Медведевым 3м. Группа тем временем постановила разрешить спор дракой между мной и Медведевым. Когда этот последний явился на зов, то ему сказали, в чём дело. Он сразу засучил рукава и сильно толкнул меня кулаком в грудь. Я сначала опешил. Но все составили намеренно круг и стали нас подзадоривать. Мы сцепились. У дончака старше меня года на полтора оказалось больше силы и сноровки. Он скоро бросил меня на пол и стал лежачего бить, пока его не оторвали, заявив, что вопрос решён. По силе, несмотря на мою плотную и грузную фигурку, я был отнесён к «средней группе» малышей. Эта расправа, причём совершенно неожиданная, меня очень расстроила, особенно еще и потому, что я не видел к себе никакого сочувствия в этой толпе. Тогда как Медведев 3й был громко назван «молодцом», и его всё время криками поддерживали земляки – донские казаки.
В этот именно день меня и навестил брат Максимилиан. Увидев, что ко мне подходит (и здоровается по-братски) рослый и сильный кадет старшего класса, группа почтительно от меня отошла подальше. Брат спросил, чем я огорчён, и я откровенно ему всё рассказал. На это он мне резонно заметил: «Тебя испытывают, какой ты по силе. Но знай, если ты на это пожалуешься, то будет тебе много хуже. Если я за тебя вступлюсь, то тебе могут отомстить ночью: накроют голову одеялом и изобьют жестоко, а сами разбегутся». Затем брат добавил, что самое лучшее – снести все терпеливо и постараться гимнастикой развить свои мышцы и ловкость, чтобы суметь самому за себя постоять.
Я так и решил дальше поступать. Каждое утро я теперь старался урвать время до утреннего чая, делать самостоятельно гимнастику на машинах, устроенных в конце рекреационного зала. Приемы гимнастики мне были известны, так как гимнастика входила в расписание занятий.
До наращения своих мышц я избегал всяких столкновений с «силачами» возраста, а слабых никогда и раньше я сам не обижал. Присматриваясь к разнокалиберному по национальностям, воспитанию, быту и развитию своих товарищей по «возрасту», я убедился прежде всего в том, что помимо казённой власти, поставленных над «возрастом» начальников в нём самом есть ещё власть, при том сильная и безнаказанная, которой все боятся даже больше, чем самого грозного директора, г[енерал]-м[айора] Кузьмина-Караваева[22]. Эту внутреннюю в каждом возрасте власть составляла группа «силачей», в огромном большинстве из донских казачат и кавказских или черкесских князей. Как те, так и другие (сыновья заслуженных перед правительством военных деятелей), присланные в корпус в Киев для поступления без всякого конкурса или экзамена. Уроженцы кавказских народностей или среднеазиатских племён (например, своего хана Юмудского) привозились без всякого знания русского языка.
