Я покупаю билет. В зал не пускают. Потому что до сеанса остается пятнадцать минут. Зрителей мало. Какие-то три подростка заняли скамью. Сидят они смирно, о чем-то говорят между собой, усмехаются. А потам вошли две девочки, школьницы. Очень разные. Одна высокая и прямая, в пальтишке, чуть прикрывающем колени. Вокруг шеи воротничок из белого пуха: дунь — разлетится, останется один стебелек. Не девочка — одуванчик. У другой — красные щеки и красная шапочка. Тоже из пуха. Лицо — помидор, как будто только что с грядки. Они купили билеты и сели рядом с парнями, потому что больше сесть некуда. И сразу парней словно подменили. Они заговорили громко и грубо. Нарочно. Чтоб поддеть девчонок. Школьницы делают вид, что ничего не слышат, морщатся и жмутся друг к дружке.
Я понимаю, что надо как-то помочь девчонкам. Ну хотя бы подойти и сделать парням замечание. Но меня что-то сдерживает. И я делаю вид, что ничего не слышу.
На самом деле я слышу все, потому что фойе маленькое, с наперсток. Больше всех старается тот, что сидит в середине: рослый, в тонких подогнанных сапогах и кепчонке, облепившей круглую голову. Лоб у него прикрыт челкой, подстриженной наискосок к виску. А двух других не видно. Они ушли куда-то вниз, в свои шубы, торчат одни воротники. Когда они смеются, показываются носы: курносый и длинный.
«Челка» рассказывает, как вчера после работы брат принес две «полбанки» и что ему тоже налили, сколько и всем. Какая-то Тонька толково выписывала фоксы и была до того свойская, что «слышь, не поверишь…»
— А они, Толь, все такие, если выпьют… — поддержал его тонким голоском один из «воротников».
«У, пискун сопливый», — подумал я, делая при этом вид, что любуюсь узорами на застывшем окне.
— Такие, да? Такие? — заприставал к девчонкам парень с челкой. Он толкается плечом, смеется. Его словно подмывает. Лицо у него становится неприятным. Наверно, оттого, что видны редкие зубы.
Школьницы не отвечают. Сидят смирно, как на уроке. Девочка-одуванчик смотрит на меня грустными глазами, и я не знаю, куда себя деть. Сейчас бы уткнуться в стену и рассматривать фотографии знаменитых актеров. Но они есть во всех кинотеатрах мира, а тут — в этом маленьком, на Сапоговаляльной, их нет. В глазах школьницы я читаю укор и готов провалиться сквозь землю. Как нарочно, нет звонка, хотя время давно истекло. Наверно, ждут зрителей…
Черт возьми, мужчина я или нет! Сейчас подойду к этому детине и скажу: «Как тебе не стыдно. Девчонки же…» Но от одного взгляда его у меня сковывает язык и трясет позвоночник. Я начинаю жалеть, что приплелся в клуб. Лежал бы сейчас в гостинице на койке и почитывал бы журнал или газету. А то, что я делаю сейчас, — не кино, а так, гибель нервных клеток. Если б можно было не видеть этих парней и девчонок!..
Но гостиница моментально вылетает из головы; на меня долгим изучающим взглядом смотрит парень с косой челкой.
«Все, приметил», — думаю я и как-то внутренне съеживаюсь. Конечно, такие сами не трогают. Это я знаю с детства. За ними всегда есть кто-нибудь постарше. Из тех, кто приносят «полбанки». Я не могу отвести от него глаз и сделать вид, что мне совершенно безразлично, смотрит он на меня или нет. Мой взгляд представляет гнусную смесь из страха и заискивающей улыбки. «Челка» пренебрежительно хмыкнула.
«Знаю, знаю, все равно приметил»… — уговариваю я себя. Единственная мечта: скорей бы звонок…
Сорвавшаяся откуда-то металлическая трель кажется мне волшебством. Будто где-то в стороне прошел караван из сказки.
В зале холодно и пусто. Вошли девочки и сели впереди, наискосок от меня. Потом, о чем-то перешептываясь, ввалились трое парней и сели на той же стороне, что и школьницы.
Погас свет. На экране полосит сплошной дождь. Звук дребезжит, будто все герои перенесли операцию на горле.
Парни все время смеются в самых драматических местах. Не умеючи, нарочно, как плохие актеры. Жить становится невозможно…
«Сволочи, гады!» — несколько раз чуть не срывается у меня с языка. Но я сдерживаюсь. Я переживаю за судьбу доктора Калюжного и попутно восторгаюсь своими крепкими нервами. Одного врача в фильме играет юный Райкин.
«Боже, какой тонкий и хрупкий, сколько неуверенности и нежности, — думаю я, — Райкин, Райкин…»
Парни выходят из себя. Гогочут на весь зал. Я понимаю: для девчонок. А те сидят, как былинки, тихие и сжавшиеся. Они чем-то напоминают Янину Жеймо. Она грустная и смотрит с экрана большими, ничего не видящими глазами.
Искусство — потрясающая вещь. Я забываю про парней. Больничка с курами и собакой, и простая телега, поскрипывающая по лужам, и Калюжный, улыбающийся, как ребенок, — от всего этого теплеет на сердце. Я забываю о том, что мне еще предстоит добираться до гостиницы. И неизвестно, будет улица пустынной или меня будут сопровождать трое парней, что сидят сзади. Я, конечно, предпочел бы первое.
Кончился фильм. Дверь открыли, холодный воздух тяжелыми клубами хлынул к первым рядам, будто в зал впустили кучу белых пуделей. Горстка зрителей растаяла быстро, как облако. Я иду и прислушиваюсь. Сзади меня поскрипывает снег. Нужно обернуться, но я не могу. Меня кто-то нагоняет. Я уступаю дорожку. Прошли две девочки. Им, наверно, от уличной тишины не по себе.
Потом шаги за моей спиной участились снова. И я снова не оглянулся. Мимо пронеслись три парня. Я перешел на другую сторону. И только тогда повернул голову. Белый, белый снег. Тихо. Мягко курятся дымки. Поскрипывает заснеженный настил. Пять пар ног торопливо удаляются в темноту.
«Трус и подонок, — думаю я о себе и снова пересекаю улицу. — Будь что будет, но если те трое что-нибудь позволят себе, я вмешаюсь. Точно, вмешаюсь…» — повторяю я вслух. Просто я хочу убедить себя в этом и слабо, по-черепашьи, ускоряю шаги. От девчонок меня отделяет приличное расстояние. Остановился я внезапно. В сердце что-то кольнуло. На лбу выступил пот. Я хочу сделать хоть один шаг. Еще хоть один шаг вперед… И не могу. Я увидел, как из-за угла, на перекрестке, прямо на девчонок вынырнул четвертый, большой, сутулый, с медвежьей походкой. Девчонки прижались к дому с закрытыми ставнями, руками прикрыли глаза, а головы втянули в меховые воротнички.
Разрядка случилась неожиданно. Я не успеваю понять, отчего и как, но четвертый лежит в снегу. Я вижу только, как трое подняли его, дали ему подзатылину, и он, бормоча что-то невнятное, заковылял на другую сторону улицы.
И все. Впереди меня нет темноты и ужаса. Впереди просто смеются. Девчонки плывут по заснеженной улице, парни бредут эскортом, строгим и неприступным. Расстались они у дома с большими темными воротами. Девчонки на прощание протягивают парням руки. Они не боятся, что разбудят улицу. Смех у них легкий, как падающий снег. Потом девочки скрылись в воротах дома. Как будто их никогда и не было. А парни возвращаются. Они проходят мимо меня. Я улавливаю обрывки фраз.
— Зря изгалялись… Понапридумывали…
— Чего ты? Про полбанки точно, — оправдывается парень с челкой. — Именины ж были…
Я долго смотрю им вслед. Они падают в сугробы, толкаются, барахтаются. И мне уже кажется, что они не идут, а перекатываются большим серым комом. Все перемешалось в нем: смех, шутки, снег и шубы. Перемешалось и укатилось за угол, оставив за собой тишину из лунного света и белого, белого снега.
Молчит улица. Дымков над домами становится меньше, как и огней в окнах.
«Наверно, — думаю я, — печи протопились, Сапоговаляльная засыпает…»
Мне расхотелось идти в гостиницу. Я бреду по скрипящему настилу. Улица обрывается через два квартала. Там каменные дома и много света. Но не такой белый снег и ни одного дымка…
Я прохожу кварталы (их здесь называют порядками) и снова возвращаюсь. В сущности, она очень милая, эта Сапоговаляльная улица. Люди устали и спят. Пропала в тучах луна. Только снег решетит и решетит над желтым трудягой фонарем. Ни души. Даже тот, четвертый, растаял. Доковылял-таки, до дома. Чудные они, подвыпившие. А парни явно перестарались.
