Алька опустил голову. Ему немного стыдно. Поэтому он улыбается. Неловко как-то, растерянно, но улыбается. Я теряю чувство юмора.

— Скажите, — произношу я почти угрожающе, — вы так ничего и не принимаете в Пушкине?

— Почему же, — не поднимая головы, улыбается Алька, — вот это: «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей».

В классе взрыв смеха. Алька победно смотрит в сторону Нади. Ему необходима поддержка принцессы. И незамедлительно — поощрительный наклон головы.

Моего опыта достаточно, чтобы определить точно: урока не получилось. Я лихорадочно думаю, что делать. Засмеяться вместе с ними, пошутить, сострить наконец? Нет, теперь уже поздно. Не до шуток. Я говорю рассерженно и категорически:

— Резюмирую, Спешнев: двойка.

— Двойка так двойка…

Класс наэлектризован. Достаточно еще одной искры — и тогда… Искру зажег Ромка Подкрючкин.

— Глеб Михайлович, — обращается он ко мне совершенно безобидно, — а для чего эта принадлежность на столе? — Ромкин глаз косит на патефон.

— Экспонат скифо-сарматской культуры, — небрежно бросает Алька.

За партами смешки. У меня желание взорваться. Но я сдерживаю себя, смотрю Ромке в глаза и говорю:

— Будет музыка. Не сегодня, на следующем уроке.

— У, музыка! Здорово! — ехидно замечает кто-то на задней парте. Наверное, Докин.

— Здорово, здорово! — восхищаются сразу несколько парт.

Я снова хочу взорваться и тогда покидаю класс. Видимо, у меня железные нервы…

Школьное крыльцо блестит. Дождь перестал, и вовсю светит солнце. Я подумал, какая нелепость — калоши. Ну что, мне их теперь под мышкой держать? А куда пластинки? Я спускаюсь с лестницы. Одна калоша соскользнула. Пока я поправляю ее, выскальзывает пластинка и разбивается. Я поднимаю осколок: ария Бориса. Удивительный день, неприятность за неприятностью. Теперь беги в музыкальный киоск за новой пластинкой.

Музыкальный киоск — чудо нашего квартала. Московские новинки появляются в нем приблизительно один раз в год. Но зато, когда они появляются, квартал оживает. У киоска выстраивается очередь. Каждые две минуты продавщица Люся снимает с вертящегося круга новую пластинку. Словно блины со сковородки. Над киоском — усилитель. Это тоже работа Люси. В целях музыкальной пропаганды. Сначала изо всех окон прислушиваются к чарующим звукам новой музыкальной гостьи. Потом гостья начинает надоедать. Створки окон захлопываются: становится невмоготу. И все же новую песенку распевает весь квартал. Таков наш музыкальный киоск.

Сейчас из усилителя несется совсем другая музыка. Ария Бориса. Я смотрю на медленно вертящуюся пластинку, а думаю о другом. Это замечает и Люся. Не надо быть Вольфом Мессингом, чтобы прочесть в ее глазах: «Чудак, ты же сам эту арию просил…»

Да, я думаю сейчас совсем о другом. О том, что я нескладный какой-то. Докатился до чего: выхватил записку. «Резюмирую — двойка…» Дикость! И верно, скиф. Что там говорить!..

Я молча беру пластинку и ухожу. У киоска остаются мои калоши. Я чувствую, что начинаю освобождаться от груза скифских пережитков.

Быстро темнеет. Зажигаются огни. Они бегут по этажам, как живые. Над «Гастрономом» неутомимо мерцает: «Покупайте рыбные палочки!» Смешно…

Трудно представить, что было бы со мною, если б не моя сила воли. Я снова сажусь за книги. Я обдумываю план завтрашнего урока. Надо хорошо подготовиться. Так теперь будет всегда.

Завтра у меня снова Пушкин. Я проиграю ученикам Мельника, Годунова, Мазепу. Сильная вещь — музыка. Вот, пожалуйста, в методике так и сказано: «Музыка — важнейший компонент в процессе постижения учащимися литературных образов. Эстетический угол зрения…» Спасительные мысли. Конечно же, скорей их в тетрадь! Директор школы каждое утро проверяет мои планы уроков. Понятно, я новенький и начинающий. На этот раз он будет доволен. Я пишу размашисто и жирно: «Важнейший компонент…», «Эстетический угол…»

Не знаю почему, но мне становится немного спокойнее. И тогда я решаюсь выйти на улицу, пройтись по нашей аллее. Сейчас она пуста. А чуть раньше я бы обязательно встретился со своими учениками. Это их любимое место. Здесь решаются все споры, здесь промываются косточки учителям. Мне почему-то кажется, что судьба всех моих сорванных уроков была предопределена именно здесь.

Обо всем этом просто не хочется думать. Я вышел, чтобы подышать свежим воздухом. Но подъезд Алькиного дома ярко освещен, и это невольно привлекает мое внимание. Я вижу там Альку и трех пыжистых воробьев. Останавливаюсь, сажусь на скамью. В аллее темно, и меня не видно. Доносятся обрывки спора. Ленька Дока старается изо всех сил:

— Нет, а за что двойка? У человека свои взгляды…

— Волокись ты со своими взглядами!

— А что, — не унимается Дока, — законно!

Алька что-то шепчет им на ухо. Это насчет меня. Я точно знаю. Педагогическая интуиция. Значит, принимается единогласно.

— Фартово! — восторгается Витька Сверчков.

— Ну вы, без жаргона, — довольно улыбается Алька.

Я прирос к скамье. Я хочу подняться и уйти, но не могу. Как космонавт, чувствую перегрузку. И тут из-за угла, из темноты, выруливает «Волга». Скрипнула тормозами и застыла.

Виленев! Именно сейчас я начинаю догадываться, что во всем виноват Виленев. Алькина мать больше месяца в командировке. Воспитание же подростка, как и пространство, не терпит пустоты. Это из курса педагогики. Виленев — вот в чем мой элементарный просчет.

— Привет, мужчины! — Виленев улыбается и хлопает дверцей машины.

Ребята застыли в восторженном молчании. Пожать руку Виленеву — высшая награда. Три пыжистых воробья завистливо смотрят на Альку. Счастливчик! Виленев с ним как с равным. Положил руку на плечо, подмигнул.

— Я к тебе по делу, — важно говорит Алька.

— По делу? — серьезничает Виленев. — Пошли!

И они скрылись в подъезде. Я теряюсь в догадках: какое дело у Альки.

Потом мне все стало известно… Все было так.

В комнате у Виленева темно. Зелеными огнями сверкает человеческий череп. Подсвеченные зубы излучают фосфорический блеск. Алька прижимается к стене: жутко. Виленев включает свет. Череп лежит на столе среди множества винтиков, проволочек, крохотных гаек. И совсем он не страшный. Маленький, игрушечный, из воска. Забавный. Два тонких провода соединяют его с портативным магнитофоном. Крутятся маленькие бобины. Ритмические звуки заполняют комнату.

У Альки горят глаза. Это как раз то, ради чего он пришел к своему соседу.

— Здорово, Виленев!

Виленев улыбается:

— Без дураков, да? Электроника — путь прогресса!

— Ну, насчет электроники относительно… — проявляет осведомленность Алька.

— Все в жизни относительно. Запомни, мужчина.

— Ясно, — кивает Алька. А в голове все-таки вопрос: «Что же он за человек — правильный или нет?»

Мигает череп, крутятся бобины. «Ча-ча-ча, ча-ча-ча», — поет магнитофонная лента. В глазах у Альки озорное!

— Виленев, а можно эту электронику на урок?

— Это зачем на урок?

— Ну так, для юмора.

Виленев заливается смехом:

— Можно, валяй.

«Правильный мужчина», — делает вывод Алька.

В шестнадцать лет так немного надо, чтобы забылись печали вроде двойки. Алька ликует. Отмщение, отмщение! Его гениальная задумка.

…Алькина кухня — унылое зрелище. Банки из-под консервов, гора немытых тарелок, чашек, яичная скорлупа. Кофейник пуст. Кусок батона. Невкусно. Неуютно. Мамы нет дома. Журнал. Свежая почта, не успел просмотреть. На обложке лицо, чем-то напоминающее Надино.

Позвонить принцессе. Как это пишет поэт?..

— «…Ладно! Пусть свое гнут, рвут расцвеченно. С ними я пять минут, с тобой вечно…» — Алька читает стихи столу с тетрадями и горкой учебников, торшеру у тахты, телефону. Он снимает трубку. Медленные повороты диска.

— Привет, принцесса…

— Ну, чего тебе?

Алька молчит. Соображает: может, пригласить в кино? А потом побродить по аллее. «Ты — не открытые моря, мысли тайные. Ты — дорога моя, дальняя, дальняя…»