Но откуда мне знать, что было в классе после того, как я бесславно покинул школу?
…Когда я, согнутый и жалкий, иду по коридору, потерпев полное поражение в поединке с Алькой, мне и в голову не приходит обернуться назад, еще раз посмотреть на своих учеников. Мне хочется одного: скорей убежать.
Я бреду, как воин, у которого отняли самое дорогое — честь. И не знаю, что класс, наблюдавший наш короткий разговор у кабинета директора, медленной, угрожающей стеной надвигается на Альку и берет его в круг…
— Нажаловался? Шишка на лбу — ценная улика, да? Ты благороден, как рыцарь? — говорит Надя.
Конечно, неприкрытый сарказм. В другой раз все бы засмеялись, а сейчас молчат. Надя подает Альке череп и магнитофон. Алька идет по коридору. За ним — все остальные. Витька Сверчков пытается ткнуть его кулаком. Надя останавливает его.
— Не связывайся, — слышит Алька ее голос. Это звучит как приговор.
У школьной лестницы Алька остается один. Все скрылись в аллее. Надя вернулась, проговорила скороговоркой:
— Можешь взять своего Багрицкого…
— Но почему? — с трудом выдавливает из себя Алька.
Почему так бывает, что в самую трудную минуту люди перестают понимать друг друга? Особенно если им всего лишь шестнадцать. Нет, понимают, но не знают, как сказать об этом, и потому все делают наоборот.
Вот сейчас Наде бы остановиться. Она же знает, о чем ее просит Алька. А как? Ведь это и есть самое трудное — остановиться. И потому она идет вдоль решетки и не может обернуться.
«Тебя среди воинственного гула я проносил в тревоге и боях…» Он так любит эти стихи, — думает Надя. — А почему же смалодушничал?..»
— Может, вы просто не разобрались?
— Нет, ты поступил трусливо, как фискал.
— Это неправда. Я хотел, чтобы вам было весело. Особенно тебе. А потом не понимаю, как я потерял рассудок. Это, конечно, подло. Но неужели непоправимо?
— Тебе было нелегко. Но то, что ты сделал, во сто крат хуже. Как это поправить, Алька? Это же предательство… Неужели ты не можешь понять?
Нет, они так и не сказали всего этого друг другу. Просто они идут и молчат, мучительно думают.
— Ренегат, фискал. Я не хочу, чтобы вы обо мне так думали. Если бы ты обернулась хоть один раз… — Но перед Алькиными глазами только прямая тонкая Надина спина. И волосы — ровные, длинные, до плеч.
«Ну, обернись хоть один раз, принцесса!» — это Алька думает, а на всю улицу кричит совсем другое:
— Мне плевать, слышишь, деревянная чурка, плевать, что вы обо мне думаете!
Это слышат все, обернулись все. Все, кроме Нади. Она подносит руки к лицу, и теперь спина ее уже не прямая. Надя опустила голову и, согнувшись, прислонилась к решетке. А Алька срывается с места и мчится. Мозг разламывают тысячи молотков. Ступеньки, ступеньки, как барабанная дробь. Дверь квартиры Виленева. Не остановиться. Не перевести дыхание.
— Можно?
Виленев стоит у зеркала.
— Вот пришел… — мнется Алька. А думает о другом: как же обо всем рассказать?
Виленев завязывает галстук. Для него сейчас это важнее всего на свете.
— Вид у тебя, будто человека убил, — бросает он через плечо.
— Понимаешь, — начинает Алька, но Виленев не слушает его. Он насвистывает:
«Ему б кого-нибудь попроще.
А он циркачку полюбил…»
Потом смотрит на Альку.
— Ну и что?
Алька бледен и тих. Словно застыл.
— Послушай, старик, — хлопает его по плечу Виленев. — Век электроники — поэзия цифр. Лирические излияния — анахронизм. Так, да?
— «Вот же кто деревянная чурка. Несомненно, чурка», — думает Алька.
— Ты мужчина, да? Понимаешь, ждут. А вообще совет: меньше эмоций, нервные клетки не восстанавливаются…
Лестничная площадка пустынна и холодна. У подъезда прошуршала шинами виленевская «Волга». Ти-ши-на.
— Так! Я знаю, что мне делать. Знаю…
Алька возится с ключом от своей квартиры. Потом носится по комнатам. Глаза его лихорадочно блестят. Они тоже говорят: знаем, знаем, знаем… Из стенного шкафа выхвачен рюкзак, потом свитер, кашне, меховая шапка.
— Все ясно. Черствые люди… Все. Все. Все.
Алька достает из ящика стола фонарик.
— Там сейчас, наверное, полярная ночь. Длинная, полярная ночь… Прощайте, три воробья — Крючок, Сверчок и Дока… И ты, милая принцесса, и ты, правильный человек Виленев!.. Так. Теперь затолкнуть в рюкзак книги, фотоаппарат…
Нет, вполне продуманные сборы. Все на месте, все совершенно точно учтено и взвешено. Ага, деньги!.. Ну, это деталь.
Снова ящик стола. Книжка чеков квартплаты. Аккуратно уложенные десятирублевые знаки. За два месяца. Так и не заплатил. Мать будет сердиться. Ладно уж, семь бед — один ответ. Заработаю — вышлю. Мать поймет.
Алька еще раз пересчитал деньги, сунул в карман.
— На самолет хватит. Бухта Тикси. Полярники — это люди! А здесь больше ни одного дня. Ни одного.
Торопливо вращается диск телефона.
— Аэропорт, аэропорт…
Аэропорт не набирается. Мелькают тройки, семерки, девятки. «Должен набраться, — думает Алька. — Другого выхода нет».
Мир узок, как игольное ушко. Этот философский вывод я сделаю, когда поудобнее усядусь на свое место. На вертолет я почти опоздал. Дверца его чуть не захлопнулась перед моим носом.
Всю ночь перед этим я не спал. Все думал. Вывод, к которому я пришел, был в высшей степени категоричен: другого выхода нет.
В вертолет я вхожу, ничего не видя. Меня никто не интересует. Я понимаю: то, что я делаю, — это бегство, и в какие пышные одежды это слово ни драпируй, оно все-таки остается неприкрытым. Бегство.
А вертолет уже идет над городом. Слились в одну линию дома, улицы. Растаял наш квартал. Я не могу оторваться от стекла. Город какой-то незнакомый, почти несуществующий. Может быть, это потому, что сейчас он просто напоминает проектную площадку, макет? Хлопья тумана опускаются все ниже и ниже. Пилот на секунду открыл дверцу. Поток воздуха сорвал с меня шляпу. Я оторвался от окна, чтобы поднять ее, и тут…
Да, мир узок, как игольное ушко. Я увидел очень знакомую спину. За нею топорщился до отказа набитый рюкзак. Я подхожу к Альке. Теперь мне совершенно безразлично, что он обо мне думает. Мы снова смотрим друг другу в глаза.
— Куда летишь, Спешнев? — Я спрашиваю со всей учительской строгостью. Удивительно, откуда она взялась вдруг, эта запоздалая гостья? Но тем не менее я рад, что она наконец-то меня посетила.
В глазах у Альки и злость, и смятение, и выражение досады: не повезло.
Он отворачивается к окну. Я замечаю, что по щеке его сползает слеза. Он зло растирает ее кулаком. Но куда от нее денешься! Она появляется еще и еще. И тут я вижу, что мой противник, Алька Спешнев, — самый обыкновенный школяр, которому очень не повезло и которому очень трудно. Я сажусь с ним рядом. Снимаю с его плеч рюкзак, ставлю у моих ног. Я пытаюсь улыбнуться.
— Знаешь что, давай посмотрим на этот наш полет философски, так сказать, абстрагируясь от земли…
Алька поднимает на меня глаза. Кроме как об учебной программе, я с ним раньше вообще ни о чем не разговаривал.
Он смелеет и задает вопрос:
— А вы… куда?
Я даже не знаю, что ответить. И придумываю неправду. И это настолько заметно, что Алька улыбается.
— Так, знаешь, решил полетать…
Мы долго бродили по аэропорту. Видели, как садились серебристые лайнеры. Большеглазые стюардессы вели к трапам цепочки пассажиров. И кого только не узнавали мы в этих ручейках! Альпинист, доктор, художник, геолог… Нам показалось, что здесь, среди тайги и сопок, все города, все люди нашей большой земли пожимают друг другу руки.
Мы стояли, прижавшись к барьеру. А один раз прорвались на летное поле. Пассажир в коротком пальто спросил нас:
— Улетаете?
Мы не знали, что ему ответить. Пожали плечами. А он улыбнулся и сказал:
