Отец взял пластинку. Он сложил ее пополам, затем согнул снова и швырнул о входную дверь.

— Это мой дом, и это мой сын. Вы не нужны нам. Затем отец вывел Лэрда из комнаты и потащил в кузню, где уже полыхал разгоревшийся огонь.

Лэрд трудился там все утро, он был голоден и страшно зол, но беспрекословно исполнял любое приказание отца. Тот прекрасно знал, что Лэрд ненавидит работать в кузне и вовсе не горит желанием узнать секреты кузнечного ремесла. Но мальчик исполнял все, что от него требовалось, как отрабатывал свое и в поле — но не более того. В другие дни отец мирился с этим — но не сегодня.

— Тебе надо многому у меня научиться, — крикнул он, заглушая рев пламени. — Такому всякие чужаки-недоумки тебя не научат!

«Они вовсе не недоумки», — про себя возразил Лэрд. Однако Юстиции рядом не было и его мысленное возражение никто не услышал, а вслух он ничего говорить не стал. Вовремя прикусить язык — этим искусством он овладел давно и в совершенстве.

— Толковый кузнец из тебя не получится, это я и сам вижу. У тебя руки слабые, как у отца твоей матери, да и плечи узки. Я тебя не толкнул?

Лэрд покачал головой.

— Давай качай сильнее.

Лэрд подналег на мехи, да так, что даже спина заныла.

— И в поле ты честно трудишься. Хоть ты еще мал для мужской работы, ты неплохо разбираешься в грибах и травах. Я снесу, даже если ты станешь свинопасом. Спаси и помилуй, Господи, да я смирюсь, даже если ты в конце концов будешь гонять гусей.

— Не волнуйся, пап, гусей я гонять не буду. — Ради красного словца отцу случалось перегибать палку.

— Уж лучше ты гусей пасти будешь, чем писарем станешь! В Плоском Заливе нет работы для писаря, здесь такой не нужен.

— Я не писарь, я плохо управляюсь с цифрами и половины слов в книге не понимаю.

Отец что было сил грохнул молотом по куску железа, так что тот раскололся на две половинки. Он в ярости бросил зажатую в щипцах половинку на пол, и раскаленное железо разлетелось на уже совсем мелкие кусочки.

— Бог ты мой, я не хочу, чтобы ты становился писарем вовсе не потому, что ты НЕДОСТАТОЧНО для этого хорош! Ты СЛИШКОМ для этого хорош! Но мне будет стыдно, если окажется, что мой сын не годится ни на что другое, кроме как целый день царапать какие-то буковки!

Лэрд облокотился на рукоять мехов и изучающее посмотрел на отца. «Каким же образом изменила тебя пришедшая боль? В кузне ты ведешь себя все так же небрежно. Как и раньше, ты подходишь к пламени почти вплотную, хотя все прочие, те, что работают с огнем, научились держаться от него подальше, и со всех сторон посыпались заказы на ложки с ручками подлиннее — а ведь раньше все довольствовались короткими. Однако ты не стал ковать себе щипцы подлиннее. Так что ж в тебе изменилось?»

— Если ты станешь писарем, — продолжал отец, — тебе волей-неволей придется покинуть Плоский Залив. Поселишься в Гавани Струящихся Вод или в Высокогорье, где-нибудь подальше отсюда.

— Мать ждет не дождется этого, — горько усмехнулся

Лэрд.

Отец нетерпеливо дернул плечом:

— Не говори глупости. Просто ты слишком похож на ее отца, вот и все. Она не желает тебе ничего плохого.

— Иногда, — сказал Лэрд, — мне кажется, что в этом доме если я кому и нужен, так только Сале. — «Прежде казалось. До того, как появились чужеземцы».

— Ты мне нужен.

— Ага, чтобы качать мехи, пока ты не сойдешь в могилу? А затем качать мехи для того, кто займет твое место? Отец, я не хочу уходить из Плоского Залива. Я не хочу становиться писарем. Разве что иногда почитаю для гостя, да и то в конце года, как сейчас, когда нечего делать, кроме как обрабатывать шкуры, ткать да забивать скот. Развлекаются же другие тем, что сочиняют песни. Ты САМ их сочиняешь.

Отец подобрал обломки железа и бросил их в лом. В горне уже разогревалась новая пластина.

— Качай мехи, Ларелед.

Это ласковое обращение и было ответом Лэрду. Гнев отца вспыхнул и пропал, он не будет запрещать ему читать, если это не помешает исполнению обязанностей по дому. Качая мехи, Лэрд запел:

Белочка ты белочка, Где же все орехи?

В стенах бедных хижин Велики прорехи.

Коли из амбара Станешь воровать,

Ох, придется рыжий Хвостик оторвать!

Отец расхохотался. Он сам сложил эту песню, когда прошлой зимой вся деревня собралась в их гостинице вместе веселее пережидать лютые морозы. Это великая честь, когда твою песню кто-то запоминает, в особенности если этот кто-то — твой собственный сын. Лэрд знал, что пение порадует отца, но вовсе не рассчитывал его умилостивить. Он действительно любил отца и искренне желал, чтобы тот был счастлив, хоть у них было мало общего.

Отец спел другой куплет, который не очень нравился Лэрду. Но мальчик все равно рассмеялся — теперь уже с расчетом. Ибо когда куплет закончился, и отец с сыном отсмеялись, Лэрд сказал:

— Разреши им остаться. Пожалуйста.

Лицо отца потемнело, он вытащил железо из горна и начал бить по нему молотом, придавая форму серпа.

— Они говорят твоим голосом, Лэрд.

— Они говорят у меня в уме, — возразил Лэрд. — Как… — Он немножко поколебался, прежде чем решился произнести слово, пришедшее из глубокого детства. — Как ангелы.

— Если ангелы все-таки существуют, почему ж кладбище полным-полно? — спросил отец.

— Я сказал, КАК ангелы. Ничего дурного в этом нет. Они…

— Они что?

«Они умеют ходить по воде».

— Ничего дурного они нам не сделают. Они хотят научиться нашему языку.

— Этот человек умеет причинять боль. Как может ангел уметь такое?

На это нечего было ответить. До вчерашнего дня никто здесь не знал, что такое настоящая боль. Однако Язон протянул руку и заставил Эльмо Кузнеца корчиться от боли. Кто же захочет испытать такое на себе?

— Они умеют внушать то, что им нужно, — сказал отец. — Как знать, может они заставили тебя им поверить? Внушили надежду, любовь и все прочее, что смогу! использовать против тебя же? И против нас заодно? Времена наступили опасные. Намедни прошел слух, что выше по реке случилось убийство. Не просто смерть — именно убийство. Вчера. Кто-то там пришел в такую ярость, которой никогда раньше не видывали. И вот у нас появляется человек, который знает, что такое боль, так же хорошо; как я знаю, что такое железо.

Серп был готов. Отец сунул его обратно в горн, чтобы железо привыкло к своей новой форме, и потер о глину чтобы оно познало вкус земли и не подвело во время жатвы Затем он медленно опустил его в бочонок, и железо запело

— И все-таки, — произнес Лэрд, подавая отцу точильный камень.

— Все-таки что?

— И все-таки, если они решат остаться, ты ведь ж сможешь их прогнать?

Отец резко повернулся к сыну:

— Неужели ты думаешь, я позволю им остаться, толь ко потому что их испугаюсь?

— Нет, — торопливо заверил Лэрд. — Но они же дал нам тот камень. И золото.

— Только низкий человек способен изменить принятое решение, пойдя на поводу у жажды наживы. Чего стоят золото и драгоценные камни, если вверх по реке люди начали убивать друг друга? Твое золото не вернет бабушку из могилы. И не нарастит плоть на кости Клэни. А может, оно исцелит старого писаря? Или залечит пронзенную железом ноту?

— Они не причинили нам никакого вреда, отец. Он просто защитил меня, когда я совершил грех по его вине.

Лицо отца посерьезнело. Он вспомнил имя, которое Лэрд оскорбил напрасным упоминанием.

— Это имя Бога, — сказал отец. — Ты должен был узнать его, только когда поцелуешь лед в свою шестнадцатую зиму.

Теперь нахмурился и Лэрд.

— Неужели ты осмелишься прогнать того, кто проповедует имя Бога?

— Злой человек может упомянуть имя Господне с неменьшей легкостью.

— Но нам откуда знать, плохие они или хорошие? Неужели мы теперь станем изгонять всякого, упомянувшего имя Бога, только из страха, что он окажется богохульником? Но как тогда называться самому Богу?

— Вот ты уже разговариваешь, как писарь, — сказал отец. — Уже сам того не понимая, хочешь, чтобы они остались. Меня не страшит боль, не страшит богатство, меня не страшит даже то, кто богохульствует и считает, что никакого вреда в этом нет. Меня страшит лишь то, что ты так жаждешь, чтобы они остались, что бы тебе ни пообещали…