В этой книге впервые собраны воедино все истории о Вортинге. В некотором роде, этот цикл является основополагающим в моей работе в фантастике. Первым фантастическим рассказом, что я написал, был «Медник», ранняя его версия; я послал рассказ в «Аналог», когда мне было девятнадцать лет.　

В те времена «Аналог» был единственным научно-фантастическим журналом, который значился в справочнике «Книжный рынок»; а так как до этого я ни разу не сталкивался ни с одним НФ-изданием, то других я и не знал. «Медник» пришел в «Аналог» как раз тогда, когда умер Джон Кэмпбелл, долгие годы являвшийся его редактором. Его преемник отверг рассказ, хотя и прислал мне в ответ письмо со словами поддержки и ободрения.　

Я воспринял это как знак, что нахожусь на верном пути, и написал еще несколько связанных между собой рассказов — «Ферма Вортинга» и «Постоялый Двор Вортинга». Кроме того, я начал писать длинную, но так и оставшуюся незавершенной книгу о первом контакте детей Вортинга с внешним миром. Переехав в Рибейрано Прето, Бразилия (где я служил миссионером в церкви Святых Последних Дней), в свободное от работы время я задумал и частично написал предысторию мира Вортинга, объяснив, каким образом эти люди получили такие необычные физические способности и как вышло, что они оказались на этой планете Вортинга. Тогда-то я и придумал сомек с его невыносимой, но забывающейся болью, планету Капитолий и необычный корабль, пилотируемый Язоном. В те годы мои познания в науке и в фантастике были весьма поверхностными. Конечно, я читал трилогию Айзека Азимова «Основание» — сходство Капитолия с Трантором очевидно, — но этим все практически и ограничивалось, и поэтому большую часть времени проводил изобретая заново колесо, если можно так выразиться. Потом я бросил роман и обратился к написанию пьес, а после того как моя миссия закончилась, начал работать в Театральной Компании Юта Вэлли.　

В 1975 году компания оказалась на мели, и я снова обратился к фантастике. Поскольку «Медник» получил весьма неплохие отзывы от «Аналога», я достал из ящика рукопись и перечитал ее. Очевидно, прошедшие годы многому научили меня, поскольку я счел необходимым переписать рассказ заново — от начала и до конца. После чего я снова послал его в «Аналог», и снова он вернулся с отказом. Только на этот раз Бен Бова, который стал главным редактором журнала, объяснил, почему рассказ был отвергнут. «"Аналог" не публикует фэнтэзи, — написал он, — но если у вас имеются какие-нибудь научно-фантастические произведения, я бы с удовольствием с ними познакомился».　

Раньше мне даже в голову не приходило, что «Медник» — это фэнтэзи; я же понимал, что в основе его сюжета лежит научно-фантастическая теория. Кроме того, незадолго до этого я прочитал сборник рассказов Зенны Хендерсон и знал, что произведения, в которых действуют люди со сверхъестественными способностями, относятся к жанру научной фантастики. И все же после прочтения «Медника» действительно оставалось ощущение, словно ты попал в мир фэнтэзи — средневековый уклад жизни, лесные дебри и необъяснимые чудеса. Некоторое время я подумывал вернуться к истории Язона Вортинга, которая подвела бы под «Медника» и остальные рассказы научно-фантастическую основу, однако в тот момент у меня бы не хватило терпения на роман. Вместо этого я написал повесть «Игра Эндера», которая и стала моей первой принятой работой и положила начало моей карьере в качестве фантаста.　

Однако прошло время, и я все-таки вернулся к рассказам о Вортинге. Как я ни пытался забыть о них, ничего не получалось: мать постоянно спрашивала меня, что я собираюсь делать со своими «голубоглазыми людьми». Она перепечатывала для меня те ранние рассказы — я, конечно, печатал неплохо, но куда мне было до ее искусства выдавать по сто двадцать слов в минуту без единой ошибки — и будучи первой читательницей рассказов о Лесе Вод, она, как и я, поверила, что в этих историях скрыта какая-то сила, хотя я сам тогда еще не знал, как их лучше изложить.　

В то время я уже работал в «Знамени», официальном журнале Церкви Иисуса Христа Святых Последних Дней (мормоны). Двое других редакторов, Джэй Пэрри и Лэйн Джонсон, также увлекались написанием фантастики. Обеденные часы мы проводили в кафетерии при церкви, поглощая салаты, запивая их дешевой содовой и разрабатывая идеи. Большинство моих рассказов, опубликованных сразу после «Игры Эндера», возникли именно в часы подобных посиделок. Тогда же я начал развивать идею сомека в таких произведениях, как «Петля жизни», «Конец игры» и «Убивая детей»; но главным во всех этих рассказах была не фантастика. Они повествовали о людях и о том, как люди создают и уничтожают друг друга.　

Когда Бен Бова предложил мне написать роман для новой серии книг, которую он составлял вместе с «Баронет» и «Эйс», я сразу вспомнил про роман о Язоне Вортинге и немедленно приступил к работе. Но когда я показал первые пятьдесят страниц Джэю Пэрри, тот сказал, что роман получается слишком затянутым. Слишком затянутым?! На этих пятидесяти страницах я изложил большую часть имеющегося у меня сюжета. Если я начну урезать, то не останется вообще ничего. Но потом я понял, что имел в виду Джэй — история кажется затянутой. Я пытался рассказать ее как можно быстрее, и потому, как камешек по озеру, прыгал по глади повествования, совершенно не заботясь о том, чтобы задержаться и нарисовать какую-либо сцену, которая позволит читателю втянуться в историю, или выписать поярче персонаж.　

Я вернулся, снизил скорость, начал заново. Но теперь начались проблемы с внутренней структурой произведения — оно распадалось на части. Я умел писать только короткие рассказы, и потому, совершенно отчаявшись, превратил роман в серию коротких повестей, каждая из которых была подана от лица другого персонажа. В результате вышел весьма неплохой роман с очень слабой, размытой структурой. Но даже в таком виде он был признан годным к публикации и под названием «Жаркий сон» начал свой нелегкий путь к выходу в свет. Последнюю редакцию романа я закончил глубокой ночью, за несколько часов до моей свадьбы, а утром снял с нее фотокопии и закинул на почту, после чего помчался по туннелю под Главной улицей в церковь, где ждала меня моя невеста, Кристин Аллен. Я опаздывал на несколько минут, и у нее уже возникли вполне понятные сомнения насчет нашего будущего, если первым делом я подумал о рукописи, а уж потом о свадьбе.　

Спустя несколько месяцев Бен Бова предложил мне собрать истории о сомеке, которые он купил для «Аналога», дописать новые и опубликовать их в сборнике, который готово выпустить издательство «Баронет». Результатом явилась книга «Капитолий». Наиболее удачные из этих рассказов попали и в эту книгу. Другие же были настолько бездушны и искусственны, что я из милосердия к вам, дорогие читатели, позволил им тихо кануть в Лету. Однако на то время они были лучшими из моих экспериментов с пером. «Капитолий» появился весной 1978 года, это была моя первая научно-фантастическая книга — примерно в то же время родился мой первенец Джеффри.　

Годом спустя вышел «Жаркий сон» с ужаснейшей обложкой от «Баронет», при виде которой я страшно расстроился — ведь рисунок в точности воспроизводил одну из сцен книги. Тогда-то я и узнал — а позже это не раз подтверждалось, — что, если есть в романе сцена, которая, попав на обложку, может полностью уничтожить эффект от книги, она непременно будет на обложке. А еще хуже было то, что какой-то умник написал сразу над моим именем «Писатель, получивший премию "Хьюго"», тогда как в 1978 году я стал вторым, но не первым в списке кандидатов на награду «Хьюго». На самом-то деле на Всемирном Конвенте Любителей Научной Фантастики в Фениксе я получил премию имени Джона Кэмпбелла (дается лучшему новому писателю).　

Вскоре после выхода книги я получил письмо от Майкла Бишопа, писателя, которым я восхищался и с которым, к моему превеликому сожалению, все никак не мог познакомиться. Он заранее извинялся за свой отзыв о «Жарком сне» в «Журнале Фэнтэзи и Научной Фантастики». Отзыв еще не вышел, но исправлять его уже поздно, писал он. Дело в том, что Бишоп весьма резко прошелся по мне за то, что я позволил издателям поставить на обложке «Писатель, получивший премию "Хьюго"», однако вскоре после написания статьи он обнаружил, что его издатель сотворил то же самое с одной из его собственных книг, приписав Бишопу награды, которых тот не получал. Это и положило начало дружбе, которая продолжается и по сей день, хотя не без некоторых трений по поводу «что такое писать» — в этом вопросе мы, мягко скажем, несколько расходимся.