– Запомнился. Ну конечно, запомнится. – Мне показалось, что он сказал это с едва заметной иронией.

Чаю попили молча, видимо, все темы были исчерпаны.

– Ну что, может быть, помолимся после еды? – встал Геннадий Семёнович из-за стола. – Или вы имеете что-то против? Вы православный? Лидия, выключи музыку.

Я спрятал выползший из-под джемпера крестик. Молились мы на единственную маленькую икону. Геннадий Семёнович улыбнулся моему смущению.

– Вижу, что удивляетесь. Иконы все наверху, в спальне. Вообще, болит у меня за это душа. Хочется хоть какую-нибудь церковь поставить. Здесь ведь раньше монастырь был. Деревня так и называлась – Монастырь.

Когда прощались, я вспомнил, что у Геннадия Семёновича что-то вроде гостиницы, и спросил сколько должен за обед. Это заметно обидело хозяина. Он ничего не ответил, выдавил подобие улыбки и крепко пожал руку. Когда я вышел на улицу, снова кто-то тихо свистнул собаке. После чего зазвучала музыка, теперь марш.

При моём появлении Лазарь включил фары машины и завёл её. Он сидел за рулём и на мой вопрос «Как спина?» ответил: «Садись».

Мы ехали всю ночь, Лазарь почти не шутил и слушал красивые греческие молитвы. Всё время чем-то воняло, и, только въезжая в Москву, мы вспомнили о рыбе под сиденьем.

Дела задержали меня в Москве, да так, что в своём домике на берегу озера я оказался только через два года. Последние несколько месяцев болел и теперь чувствовал слабость, нежелание ничего делать. Вообще, я заметил, что именно с той моей поездки всё у меня порушилось, и я хотел разобраться, в чём причина.

На первый взгляд в домике все вещи так и лежали, как мы их оставили. Даже постель на столе смята так, словно с неё недавно встали. Правда, пахло нежилым и плесенью. Наводить порядок у меня не было сил. В день приезда я бродил по своему участку в тёплой куртке и шерстяной шапке, хотя стояли хорошие солнечные дни. Подолгу сидел в беседке и смотрел на озеро. На нём лёгкая рябь, золотая в солнечных лучах. Лес тоже жёлтый и красный, кое-где с зелёными соснами. Словно он перенял цвет от озера, поймав на свои листья брызги озёрной краски. По противоположному берегу проехала туда, а потом обратно машина с фургоном, на котором большими буквами написано «Хлеб». И кажется, даже запахло свежим деревенским хлебом. Участок мой весь зарос сухой и серой теперь травой. Она забралась даже в беседку, проросла сквозь щели мосточков. В беседке я нашёл пустую бутылку и вспомнил, как мы тут сидели, весёлые, полные сил. Так просто, от нечего делать, я засунул руку под мосточки и нашёл то, что искал: батарейку, которую потеряла Алёна. Я сжимал её в руке и чему-то улыбался, как улыбаются своим мыслям или поступкам, когда никого нет рядом. В этот момент и появился Петуня. Он ничуть не изменился: резиновые сапоги, энцефалитка, кепка. Глаза быстрые, чёрные, энергичные. Он курил.

– Здорово! Решил навестить старого знакомого, – сказал Петуня. Кажется, его вовсе не удивляло моё странное положение и глупая улыбка: ну, сидит и сидит на корточках, чего такого-то. Мне же пришло в голову, что я похож на гориллу. Вот сейчас запрыгаю на месте, придерживаясь передними длинными лапами, загукаю.

Я кивнул ему и смущённо поднялся.

– А чего писатель-то не приехал?

Оставалось только улыбнуться. А что можно было ответить? Он докурил сигарету и засунул охабчик в пустую бутылку, поставленную мной на стол беседки.

– А я газету принёс про него. Алёна просила передать. – Петуня достал из правого кармана сложенную вчетверо районную газету с чудным названием «Сорока».

– Мы уж эту статью писали да писали. Имя никак не совпадает. Алёна говорит: «псевдоним» и «конспирация». Так и написали. Отвезёшь ему?

Я снова улыбнулся и спросил:

– А кто она такая, эта Алёна?

– Санина баба. Саня уже давно в Москве работает, а тогда в отпуске был. А она на журналиста там учится. И вот как бы практика была.

Саней оказался тот здоровый парень, что подарил нам рыбу. Петуня пересказал мне все деревенские новости. Оказывается, у него на «вышке», наверно в мезонине, есть телескоп, в который он рассматривает уток и гусей на озере, а также противоположный берег и дома жителей. Меня он считал водителем писателя или каким-то подручным. И его не смущало то, что я приехал на такси, а не на своей машине. От сплетен мне стало легче. Петуня помог мне прибраться в домике, обкосил вокруг траву. Я взялся читать газету. Прочитал всю от корки до корки, напоследок проглядев статью «про себя». И ко времени вспомнил о дневниках Анатолия. Удалось их спасти. Петуня уже всё, по его понятиям, ненужное скидал в печь, а не поджёг только потому, что не принёс дров, «чтоб сразу подкинуть». Мы стали кочергой выгребать мусор обратно. Петуня это делал без лишних слов, сосредоточенно, словно так и надо. Наконец мы выловили тетради все в старой золе. Листы у них застарели, скрепки были ржавые. Обложка той тетради, что соприкасалась с чугунной плитой, вся испортилась. Петуня, сдув золу с дневников и взвесив их на руке, спросил уважительно:

– А когда он приедет? Писатель-то.

– Дела, – ответил я.

Печка протопилась, и в домике стало совсем весело. Петуня засобирался домой. Я дал ему, как мне показалось, на пару бутылок водки. Он чуть не подпрыгнул от радости, но потом сдержал себя и сказал небрежно:

– Долги надо отдать.

За ту неделю, что я прожил в деревне, он больше не бывал у меня. Но каждый раз, выходя из домика, я невольно искал на другом берегу дом с «вышкой». Иногда махал в ту сторону рукой, но никак не мог отделаться от ощущения того, что за мной наблюдают сквозь телескоп.

После того, как в моих руках оказались дневники, я почувствовал писательский зуд и уже знал, что не зря приехал. Сначала пришлось восстановить в памяти (чтоб не запутаться) всю нашу поездку с Лазарем. Рассказ губастого, прокол колеса, шиномонтаж. У меня имелись в блокноте короткие путевые записи.

Поспав часа три, утром я засел за дневники. Они нуждались в литературной обработке. Удивляло то, что написанные строчки все были тоненькие, без завитушек и больших букв. Иногда без точек. Прописные буквы Анатолий, по-видимому, просто игнорировал. Однажды он всё-таки употребил прописную, но потом зачеркнул и поставил строчную. Я так увлёкся расшифровкой и обработкой, что не заметил, как ко мне пожаловала одна барышня. Я даже испугался, когда она дотронулась до меня:

– Чего?

– Татьяна, – сказала она, проглотив вторую «т». И я увидел, что у неё нет двух передних зубов.

Одета она неряшливо: в грязную тканевую курточку, толстые чёрные рейтузы и резиновые галоши, сделанные из сапог. Лицо некрасивое, опухшее, с затвердевшими на вид подглазниками. Несмотря на всю неряшливость одежды, фигура у неё была прекрасная.

– Татьяна, – повторила она, снова проглотив «т». Прошла и села на кровать, скрипнув пружинами. Погладила рукой постель. – Через несколько домов от вас живу. Соседка ваша.

И я вспомнил эту Татьяну по рассказам Петуни. Половина сплетен были как раз про неё. Татьяна уже сгубила несколько мужиков – такая уж была несчастливая. Но до сих пор мужикам нравилась. С ней пили, гуляли от жён. Она всегда первая навязчиво приходила в гости к новоприехавшим, если была не в запое. Но самый большой грех её – повесившаяся сестра. Они обе детдомовки, близняшки, приехали в местный колхоз работать. Им дали квартиру в деревянной разрушающейся двухэтажке. Как-то раз выпили. И договорились вместе повеситься. Сестра повесилась, а Татьяна не стала, хотя была и побойчей. Грех её как раз в том, что она буквально заставила сестру покончить жизнь самоубийством. Страшно было и то, что повесилась близняшка, почти точная копия. Было, конечно, следствие, о котором писали всё в той же «Сороке». Если бы я взялся за сплетни Петуни, то, наверно, поставил бы эту Татьяну в центр повествования, сделал бы связующим звеном, цементирующим всё произведение. Но сейчас сплетни были мне неинтересны, я был увлечён дневниками Анатолия. А Татьяна пришла сама и с непрозрачными намёками.